Кола
Шрифт:
И опять старался думать о скорой воле. Как все будет на самом деле? Жемчуг как продаст он, превратит в деньги, как свою жизнь устроит? Но сладкие мысли о ней почему-то сегодня не приходили.
Все из-за жемчуга, из-за жердяев. И как его сохранить от них?
К Смолькову подошли сзади и тронули его за плечо рукой.
– Иван!
Врасплох застигнутый, Смольков вздрогнул, успел себя ругнуть, что не слышал, как к нему подошли, и замер с готовой улыбкой. Двое стояли. Жердяи все те же, здоровые, молодые. По-хозяйски они стали ему задирать рубаху и пояс с него снимать.
Смольков вдруг увидел, что на палубе
И звериным чутьем, выручавшим в бегах не раз, Смольков понял: беда к нему. И рванулся весь к офицерам: им фарватер показывал! На колени скорее! К ним! Завыть слезно в голос. Причитать и просить! Просить! Ничего кроме жемчуга в жизни нету. Гол кругом, пощадите! Разве даром он рассказывал им про Лицу, объяснял па пальцах, старался чертить на палубе?! Ведь кивали они – поняли, уяснили. И стрельбу прекратили из пушек скоро и снялись с якоря.
Но жердяи поймали его легко. Один сильно рванул за плечо, другой резко ударил его под дых. Боль скрутила Смолькова, сбивая с ног, согнула на палубе в три погибели. И сквозь боль лишь мелькнуло: за что же эдак меня? за что?! А жердяи подняли его, поставили, пояс ловко с него сорвали. Он Смольковым прошитый любовно был, для каждой горошины место отдельно в нем. А они на палубу его кинули, у всех на виду. От боли сильно рябит в глазах, к горлу просится рвота. Смольков битый стоял, ограбленный. И никак не мог понять, что случилось. Успел лишь заметить: смотрят все на него – угрюмо, без доброты. А пояс никто не тронул.
Потом жердяи подталкивать его стали. И он пошел. Матрос с реи спускал веревку. Нижний ее конец болтается на ветру петлей. Осенило, без страха даже: это ему, Смолькову.
И бунтарская кровь всплеснулась в Смолькове жарко. Не просить на коленях слезно, а взъярить офицеров надо. Разжигая в них бешенство, от жердяев отпрыгнуть да заорать: «Не вышло?! – Локоть в пах упереть и качнуть кулаком. – Съели?! И пушек город не побоялся! Сожгли, а победы нету! На сухом постоять не дали!» – Да схватить еще пояс, швырнуть с маху за борт его, да чертом пройтись в приплясе...
Но всплеснулось только на миг. Боль и слабость в побитом теле, и нету сил. Он не может устроить веселье своей душе. Не из тех. Те остались все в Коле. И понял вдруг, что устал, не только телом – устал измаявшейся душой. Будто вынули сердцевину. В прошлом не было радостей, а впредь Кола перед глазами будет всегда гореть. И от этого никуда не деться.
Один он.
Совсем один.
Жердяи руки ему завернули, связали туго. И он подумал будто не о себе: «Сейчас повесят». Не стал даже спрашивать, почему. Только горькая пришла мысль: «Неужели за петлей надо было идти сюда? А как же воля? К ней столько пройдено было лет!» И почувствовал: силы его оставляют. Он обмяк, ноги подкашивались, не шли. Жердяи взяли его под руки, повели. Где болталась веревка, поставили на бочонок, притянули к самой голове петлю. Смольков не видел солдат, матросов. Стояли только ряды сапог, добротных, с подковками. Таким износу вовек не будет. Это им офицер читает свою бумагу. Голос громкий, тоже будто подкован.
Смольков смотрел равнодушно на сапоги.
Скоро все это кончится.
Теперь кончится навсегда.
За кормою было широкое море. По нему есть дорога в Колу. Но там, помнил он, только
черное насквозь место. И все. И еще обрывками памяти промелькнули неожиданно дороги последних лет. Неприютность мытарств на них, голод, холод.Что-то сдвинулось в памяти, повернулось, встало ясно перед глазами: он хотел не в Норвегию и не в Питер, А хотел он все годы к себе домой. Только этого хотел. Как старик тот в лесу: через двадцать вернулся лет. И застлало глаза слезами.
Офицер перестал читать. В тишине прозвучала команда. Барабаны ударили дробью. Через голову кто-то надел Смолькову веревку. Намыленную, наверное. Она липким кольцом обхватила тощую его шею. Почему же жердяи сказали ему «Иван»? В Коле тоже не звали его по имени. И везде не звали давно уже.
А имя ведь было, было!
И Смольков дернул связанными руками, хотелось крикнуть последнее: имя. У него хорошее имя.
Кто-то вышиб из-под него бочонок и вместе с ним – палубу корабля, край моря большого, землю.
Смольков рухнул в черную пустоту.
Ноги задергались, ища опоры.
«Обождите же! Имя! Имя свое сказать!» – хотел крикнуть.
От дыма пожарища во рту сухо, горько. Но Шешелов не хотел курить. Воды бы попить. Холодной. А лучше разуться бы, лечь прямо здесь, в пыли, и уснуть. Ужасно хочется спать.
Оглядываясь на пожар на верхней слободке, подумал, что надо бы поспешить теперь и скорее отсечь там огонь. Успеть как-то надо спасти не тронутые еще домишки.
Отрядники Пушкарева пришли незвано на набережную Колы и судачили о чем-то, размахивали руками. Они собирались и без подсказки тушить пожар. С ними был Пушкарев. Рослый, стройный, он громко распоряжался. Там будет все правильно, хорошо сделано. Под Соловаракой тянулись гуськом по берегу ребятишки, старики, бабы. Они возвращались в город. Кто, когда всем сказал, что корабль ушел?
И Шешелов смотреть стал на Монастырский остров. Есть ли жертвы в бруннеровском отряде? Хоть бы это на долю еще не выпало. Ну, чего же они не идут? И услышал Дарьины причитания:
– Живой ты, батюшко наш, Иван Алексеич.
Он почти двое суток ее не видел. Она, показалось, стала поменьше ростом, состарилась. Лицо все в морщинах, в слезах.
Она всхлипнула.
– Что наделали супостаты! Что наделали!
Шешелов смотрел на пепелище, где прежде стояла ратуша. У Дарьи тоже не было больше дома.
Сказал устало:
– Полно, Дарья. Избы с голосу не поднимешь.
Она вытерла ладонью слезы и вдруг спохватилась:
– Поешь-ко! – Ласково-хлопотливо она совала в руки ему завязанное в платок. – На-ко поешь, батюшко. – И узелок развязывала уже у него в руках.
Хлеб, лук, куски вареной трески. Шешелов сразу почувствовал голод. Отломил горбушку Максиму, протянул ему трески, луку.
На верхней слободке скапливался народ. С ведрами там растягивались к Коле-реке и уже черпали из нее воду. Отрядники Пушкарева ломали горящий забор баграми. Вкус хлеба и вареной трески был радующий. Где же Дарья взяла такое богатство?
А на острове Монастырском наконец показался бруннеровский отряд.
Коляне там шли как на летних работах, небрежно несли на плечах ружья, словно косы и грабли. Шешелов сосчитал их и раз, и другой. Откусил еще трески, хлеба. Есть очень хотелось.