Кольцо графини Шереметевой

Однако во многих домах — у Трубецкого, Толстого, Барятинского, Черкасского — втайне собирались те, кто не хотел ни кондиций, ни власти верховников: дворяне, шляхтичи.

В домах тех собирались дворяне средней руки. Они играли в карты, раскладывали пасьянсы, но думали лишь о будущем правлении.

Княгиня Марья Юрьевна Черкасская и дочь её Варвара становились иной раз свидетелями тех тайных переговоров. К примеру, до них доходили такие слова:

— Умом нас никто не обидел, мы не хуже родовитых фамилий и для блага вотчины нашей способны потрудиться... А из верховников половина — Долгорукие, попадём под ихнюю власть — что тогда?.. Дали бы нам самим пораздумывать — авось дело бы и сладилось.

— Пётр Великий, нет слов, велик: из хаоса систему создал, да прочим-то государям до него далеко, так, может, мы продлим его мечтания?..

— Много говорено, да мало сделано, — ворчали молодые. — Делать подобно...

Как-то до Варвары дошёл слух, что у князя Ивана Алексеевича видали драгоценный кинжал да и другие предметы, принадлежавшие государю. По сему случаю учинили следствие. Варя, девушка самовольная, возмутилась: «Батюшка, да виданное ли сие дело — обвинять Ивана Алексеевича?! Он жених Наталье Шереметевой!»

— Жених? — сердито оборвал её отец. — Видали мы таких женихов! Не допустит той свадьбы Пётр Борисович! Довольно, повластвовали Долгорукие! И — молчок о том.

Но Варвара — не будь ленива — побежала к соседям, в дом не входила, так как у Петра ещё не прошла оспа. Получив записку, Наталья, которая в те дни неотлучно сидела возле хворавшей бабушки, выбежала к подруге.

— Натальюшка! — горячо шептала та. — Не знаю я многого, да и сказать не могу, однако ведаю: затевается что-то супротив князя Ивана!

— Что стряслось?

Варвара отчего-то стала уговаривать подругу не принимать ничего близко к сердцу, мол, мало ли что бывает; бывает, что объявляют о помолвке, а Бог по-иному рассудит — значит, такова воля его.

— Что ты говоришь, Варя? Как можно отказаться?.. — побледнела Наталья. — Иван Алексеевич и так, должно, страдает... Его одно время излечит...

— Лечит-то лечит, да только... — вздохнула Варя, — знаешь ведь, как при дворе: кто вражду имеет, тому и время не указ, тот только и ждёт, как отомстить кому за старое...

— Не надобно тебе, Варя, сказывать сего мне... Всё одно — люб мне жених мой...

— А... ежели тюрьма?.. Ссылка?..

— Что ты говоришь? Побойся Бога, за что?.. Кончина государя — вот истинное горе, а прочее — пустое, образуется... Батюшка мой не бросал человеков, когда они в беду попадали.

Варя искоса посмотрела на подругу и вздохнула, то ли удивляясь её характеру и завидуя, то ли думая о своём будущем: как отец посмотрит на отношения её с Петром Шереметевым? Ведь жених и невеста они, отец сватает Кантемира, а ей чуть косящие глазки Петра дороже холодных взглядов Кантемира...

III

Старый князь Алексей Григорьевич не знал ни сна, ни отдыха — хлопотал, интриговал, вёл переговоры: он ещё надеялся, что дочь наследует трон, и даже требовал к ней царских почестей. Отчего не обращаются к ней: «Ваше Величество»? Отчего не зовут в Верховный совет?.. Катерина с тоской глядела на улицу, вспоминала австрийца Миллюзимо, отвергнутого ею ради трона, и билась в истерике.

Когда пришёл её черёд стоять у гроба государя, сделалась как каменная — ни слезинки, ни жалости. Оказались они там вдвоём с цесаревной Елизаветой и чувствовали сходно: обе не выносили покойников. Княжна, видя по себе косые взгляды Остермана, Головкина, ещё выше поднимала голову. Знали бы все они то, что ведомо ей! Ведь Катерина беременна и ждёт от государя наследника. Оттого-то и старался так отец над завещанием...

Между тем из немецкой земли уже приближалось к Москве великое множество санок, карет, экипажей, а также слуги и скарб на простых санях. В одной из карет дремала Анна Иоанновна.

При въезде в Москву путники обычно останавливались в селе Всехсвятском: ещё не столица, но уже у цели. Здесь проводили одну-две ночи, молились в местной церкви и после того ступали на древнюю землю.

...Проснувшись ранним утром, Анна Иоанновна одна поднялась наверх. Ей хотелось поглядеть на град Москву при восходе славы своей.

Солнце как раз в тот момент вырвалось из-за туч. Анна усмехнулась: не так же ли и она вырвалась из немецкого заточения?

Вдали слабо розовел Кремль, еле видимый, но манящий. Таинственно блистал шлем Ивана Великого... Неужто отныне станет она, Анна, властительницей сей великой державы? Неужто кончились её горести, в которых пребывала она целых двадцать лет?.. В шестнадцать лет выдали её замуж за курляндского герцога Франца-Вильгельма, а он чуть не сразу возьми да умри, и осталась Анна в чужой стороне одна... Так бы и кончилась жизнь её бесславно, кабы спасительная смерть не прибрала к рукам молодого государя. Явились к ней верховники — мол, езжай, матушка, трон свободен, подпишешь кондиции — корона твоя... Дмитрий Михайлович, старый знакомец Василий Лукич — мудрые ласкатели, да только и она не глупа — можно ли не подписать те кондиции? И повелела немедля сложить сундуки, мешки, взяла любимых слуг, карлицу, обезьянку — и в путь...

Морозный рассвет бело-розов, не то что в Митаве, воздух будто сирень свежая, золотые дали, а от колокольного звона дух захватывает... Вон он, Кремль, там предстоит ей короноваться.

Сердце её часто билось, она была взволнована, однако по лицу её — серому, будто ржаная квашня, — никто не догадался бы о её чувствах... В Митаве научилась она владеть собой, ещё научилась упорству, твёрдости да и хорошему немецкому вкусу тоже... Они, русские, увидят, как изящен её вкус, — сама толста, зато вкус тонок. К примеру, закажет себе такую корону, что все будут дивоваться, не ведро какое-нибудь, а крохотную, словно яблоко, корону — пусть думают, как скромна она в своих притязаниях. Голицын и Долгорукий мыслят, что облагодетельствовали её, однако поглядим, ведь и она не проста...

Анна ещё раз оглядела сиреневую морозную даль и медленно, задыхаясь и переводя дух, стала спускаться...

IV

Более двадцати дней несчастный император лежал в холодной комнате, прежде чем предали его земле. Наконец траурная процессия двинулась из Лефортова к Кремлю. Лошади, покрытые чёрными епанчами, везли катафалк, на нём — гроб, богато украшенный... Офицеры Преображенского, Семёновского полков... Сановники, вельможи, генералы, иностранные посланники... За именитыми гостями, приехавшими со всех концов, — простой люд московский, полный искренней печали и недоумения...

Траурная процессия приближается к Никольской. В шереметевском доме все прильнули к окнам. Пётр Борисович хворает, но и он подсел к окну. Наталья в комнате у бабушки замерла на подоконнике: увидит ли Ивана Алексеевича? Как он?

Идут! Едут!.. Черкасский, Остерман, Юсупов, Голицыны... Елизавета... Иван Алексеевич... — плечи опущены, лицо чёрное. «Взгляни сюда, друг сердешный!» — молит Наталья. И словно услыхав её зов, Долгорукий поднял голову — глаза их встретились всего на миг, но как много они прочитали!