Кольцо графини Шереметевой

С властью у русских всегда нелады. Может быть, они не рождены властвовать? Власть опьяняет их хуже наркотиков, крепче вина, сильнее войны и охоты... В самом деле: Анна двадцать лет жила спокойно в немецкой провинции, к чему бы ей власть, но услыхала упоительный её зов — и помчалась. Так же и Павел I, и Анна Леопольдовна...

Но одно дело самодержавная власть, иное — власть аристократии, лучших её представителей, хранителей нравственности и культуры. Шереметевы шли к богатству и славе годы и столетия, соединяя накопление материальных ценностей с духовными. Тут и неутомимые воинские труды фельдмаршала, и удачная женитьба сына, и неустанная забота внука о культуре, и радение Сергея Дмитриевича в XIX веке о сельском хозяйстве — к концу жизни у него были десятки имений в 30 вотчинах (кстати, управляющие чаще немцы), и забота о церковно-приходских народных школах, и истинное православие...

Впрочем, чтобы понять хотя бы отчасти особенность русской аристократии, надо вникнуть в судьбы всех Шереметевых и их родственников, пересказанные в этой книге. Их правилом было — не смешивать политику и мораль, не красить одной краской инакомыслящих.

Т. А. Аксакова-Сиверс рассказывает такой характерный эпизод. В 1905 году либеральная волна так широко охватила Россию, что граф Нессельроде отправился в Париж уговаривать французов не давать денег русскому правительству. За это он был лишён придворного сана. Кто-то удивился этому в присутствии Сергея Дмитриевича, и того охватил приступ неукротимого гнева, ибо для него это был новый пример деградации русского дворянства. Произошла ссора, после которой задавшие неуместный вопрос ожидали, что Сергей Дмитриевич не станет им более материально помогать. Но опасения оказались напрасны: переводить политическое недовольство в область денежных отношений было совершенно не в стиле Шереметевых.

Широта натуры, щедрость, демократизм общения, благородство — вот качества, которыми были они сильны. Сергей Дмитриевич со всеми людьми общался так, словно между ними не было никакой разницы ни в общественном, ни в материальном отношении.

ПОВЕНЧАНЫ С ТРУДНОЙ СУДЬБОЙ

I

разу после похорон императора Долгорукий удалился в Горенки и сидел там неотлучно, избегая людей. Запирался в комнате, перелистывая книги, старые бумаги, а то брал коня и скакал по полям, не разбирая дороги, то в полной расслабленности валялся на диване или на полатях. Был он вёрстах в 20 от Москвы, но слухи, словно летучие мыши, долетали до него и, пучеглазые, повисали под потолком, а ночами грызли и грызли его, не давая спать. Знал он, что Анна разогнала Верховный совет, и виделась в том рука иноземцев — Бирона, Левенвольде. Знал, что ведётся розыск о подложном завещании, что разносятся грязные слухи, мол, из спальни императора пропали какие-то предметы, в том числе золочёный кинжал. Брат его Николай, приехав и увидав кинжал, спросил осторожно:

— Не государев ли сей кинжал?

Князь Иван закричал:

— Да, государев! Да только не брал я его, сам подарил!..

Николай, самый молодой и сдержанный из братьев, мягко спросил: не разладился ли сговор с Шереметевой, не взяла ли она назад своё слово?

Иван, сидя в кресле алого сафьяна в чёрном халате и в белых медвежьих сапогах, с трубкой во рту, долго молчал. А потом поведал брату о разговоре с Петром Шереметевым, который заявил ему: «Знамо тебе, князь, какая участь ждёт семью фаворита, ежели умирает государь. Как человек благородный, должон ты вернуть сестре моей данное на сговоре слово...» Иван взгорячился, тут же взял перо, бумагу и написал невесте письмо: мол, не хочет он более отягощать её и освобождает от данного слова.

Николай обвинил его в горячности, однако дело было сделано.

А Шереметев Пётр тем временем в Москве вызвал к себе сестру и объявил:

— Никогда не был люб мне князь Иван Долгорукий... Однако... раз мил тебе — я не препятствовал. Ныне же обстоятельства изменились, и разумею я, что долг твой — расторгнуть помолвку. Загубишь себя и нас.

Наталья была в трауре: мало того — император, девять дней назад скончалась бабушка. Внучкино горе было неизбывно, она ходила как потерянная. И вдруг ещё эта весть! — брат её против замужества.

— Братушка, да что хоть ты говоришь? — встрепенулась она... — Выходит, когда фаворит был в силе, так нужен был, а как в беду попал — так и вон его?! Да что бы батюшка-то наш сказал? И матушка?..

Пётр отвернулся, открыл табакерку и стал быстро совать в нос табак. Чихнув несколько раз и словно обретя спокойствие, смерил сестру твёрдым взглядом и объявил: — Но князь сам возвращает тебе твоё слово! Выходит, не так дорожит тобою... Вот его записка, — и отдал ей письмо.

II

Есть женщины ровной судьбы, их минуют беды и рытвины на жизненных дорогах, они ловко обходят стороной ямы, умеют подстелить соломку. Шереметева была женщиной иной, трудной судьбы. Выбирают ли такие женщины сами себе судьбу или так велит их звезда? — неизвестно, но — не сворачивают они с дороги. Она рано приучала себя к «высокоумию», сиречь — к самообладанию и мудрости, жить хотела так, чтобы верной быть своему предназначению. И ещё ей казалось, что душа — вроде как живое существо, её не можно держать в небрежении. Коли откажется человек от того, к чему предназначена душа его, то и саму душу потеряет...

После того разговора с братом её охватило мрачное отчаяние. Брату не нужен её брак — ясно: Долгорукие и Черкасские враги, однако как мог Иван Алексеевич отказаться от слова? Или разум его помутился, или любовь ненастоящая?.. Знать, правду говорили про него: дерзок, нетвёрд душою, умом своим не живёт...

Одевалась теперь Наталья в чёрное, а делала всё механически. Другие в таких обстоятельствах подвержены гневу, слезам, обиде, пускаются в невиданные предприятия, ищут наперсниц для бесед, клеймят возлюбленного. Она ж, напротив, стала тиха, молчалива. Делала всё по дому, никому не перечила, говорила еле слышным голосом, а с лица её не сходила какая-то странная улыбка.

...Уже кончался март. Снежною кашей покрылись улицы Москвы, ночью заморозок, днём оттепель. Много дней не показывалось солнце, будто навсегда ушло из Москвы. Сквозь плотные облака лишь угадывался его слабый, рассеянный свет.

Как-то, направляясь к обедне в Никитники, Наталья зачерпнула в ботинок снежной воды. Наклонилась, чтобы сбросить со шнурков снег, как вдруг к ней подбежала собака, борзая, серебристой шерсти. Полетка!.. Медленно подняв голову, Наталья увидела перед собой Долгорукого. Лицо растерянное, небритое, взгляд жадно-виноватый, как у голодной собаки, и шепчет:

— Прости меня, графинюшка, не ведал, что писал... Лихо мне, не знаю, как и быть... Не хочешь — не вяжи свою жизнь с моею, а ежели... — и он замолк.

Князь был жизнелюбив, удачлив, никогда не ведал сомнений, а тут горе легко пригнуло его к земле. Он являл собой полное воплощение своего времени — неустоявшийся, противоречивый, чуткий к случайному желанию, невоздержанный.

Он шептал: «Не вяжи свою жизнь с моею», однако весь его вид говорил о другом: не оставь, без тебя мне погибель!

Лицо её, тонкое, нежное, источавшее терпеливое спокойствие, действовало на него как бальзам. Они стояли, оба высокие, тонкие, посреди улицы, не замечая людей, не сводя глаз друг с друга. И вот уже смута в княжеской душе утихает, черты лица оживают.

В семье его все перессорились, близкие, родные отворачиваются, грубят, а что говорить о царском дворе? Всего месяц назад приближённые, «ласкатели» искали его расположения, а ныне не замечают. Она, только одна графинюшка — лазоревый цветок глядела терпеливо, ласково, и князь оправдывался: