Колесо Фортуны
Шрифт:
Наконец его осенило:
– Может, выпьем на брудершафт?
– Можно и на брудершафт, - согласился Орлов.
Он готов был пить за что угодно, лишь бы Перфильев поскорее упился и убрался. Один штоф давно опустел, во втором оставалось на донышке, Перфильев изрядно опьянел, запихивая выигрыш в карманы, рассыпал монеты, стал внезапно запутываться в самых обыкновенных, привычных словах, но уходить не собирался.
– Вот, значит, так, - удовлетворенно сказал Перфильев, когда они выпили и облобызались, - теперь, значит, будем мы на "ты"...
– объяснил он.
– Ты мне теперь
Он вдруг замолк и выпучил глаза, силясь решить вопрос, кто же теперь кому приходится Гришей, а кто Степаном, решить его не смог и махнул рукой.
– Словом, как говорится, по обычаю... By ферштейн?
– Понимаю, - сказал Григорий.
– Только ты, Степушка, чеши лучше по-русски, а то начинается у тебя вавилонское смешение языков.
– А я и по-русски... Что я тебе, Гудович какой-нибудь? Я те не Гудович!
В любвеобильном сердце Перфильева только для императорского генеральс-адъютакта было отведено самое скромное и наименее уютное место.
– Знамо, не Гудович, - подтвердил Григорий.
– Ты деньги-то не рассыпай, а то мне подбирать надоело.
– Не подбирай!
– великодушно сказал Перфильев.
– Велика важность деньги! Рази я ради денег прихожу?
Я ради человека прихожу! Мне начхать на деньги!
Правильно я говорю?
– Правильно. Благородно говоришь.
– Вот!
– возликовал Перфильев.
– А почему? Я человек простой, но благородный. А что такое бла...
– Он оторопело заморгал, силясь произнести слово, которое только что легко слетело с языка, но теперь никак не давалось, и, отчаявшись, начал заново: - Я говорю, кто такое бла... блаародный человек? Который в других блаародство видит!.. Вот ты думаешь, я тебе враг, да?
Думаешь, я тебе зла желаю?
– Нет, отчего же? Я не думаю.
– Нет, думаешь... Все думают, Перфильев - простофиля. Меня даже в корпусе дразнили - "Перфиля-простофиля"... А я, брат, ого! Я, брат, как гляну на человека, так прямо наскрозь его вижу, навылет... Вот и тебя вижу. Наскрозь!
– Ну, и чего ты во мне углядел?
– Что ты - блаародный человек. Мне говорят, Гришка Орлов...
– это они так говорят, - Гришка, говорят, Орлов - такой и сякой. А я кажен раз говорю - неправда ваша! Вино пьет? Пьет. В карты играет? Играет. А ничего умственного за ним нет! Другой бы на моем месте, знаешь, чего наплел?
– За что я тебя люблю, Перфиша, - душа у тебя открытая...
– Пра-аильно!
– обрадовался Перфильев.
– Я всегда правду-матку. Мне говорят, Орлов - подозрительный человек... А я говорю - не может этого быть! Он есть дворянин и честный офицер - он кровь проливал за царя и оче... оте... за очечество! И я его за это уважаю.
Вот хочешь, я тебе докажу, что я тебя уважаю? А что?
Возьму и докажу... Хочешь, я про тебя тайну открою?
Только это - т-с-с!
– Ну, открывай.
– Мне говорят: приглядывай за Гришкой Орловым - он человек ненадежный. А то, говорят, был уже один такой, Гришка Отрепьев... Так я говорю, то ж Отрепьев, а это Орлов... То, говорят, не суть важно. Важно, что на одну бу... на одну буковь...
Тот Гришка О... и этот Гришка О... Может, это, говорят, перст указующий?– Отрепьев в цари лез, - сказал Григорий.
– Что же, по-ихнему, я тоже на трон нацеливаюсь?
– Трон?
– Перфильев озадаченно открыл глаза, долго над этим раздумывал, потом решительно затряс головой.
– Нет, про трон никакого разговору не было.
Разговор был в рассуждении всяких таких видов...
– Он растопырил пальцы правой руки и замысловато покрутил возле головы.
– Какие у меня могут быть виды? Служу, как полагается дворянину, как мой дед и отец служили, вот и все.
– Так вот и я им говорю - поелику он есть дворянин, то всякое такое...
– Язык все хуже повиновался Перфильеву, но он никак не мог остановиться. Все, что он принужден был затаивать и скрывать, теперь выливалось, рвалось из него.
– А хочешь, я тебе государственную тайну открою?
– Государственные тайны открывать не полагается.
– Так это ж тебе! Ты ж блаародный человек... Только это совсем-совсем т-с-с-с!.. Государь император жилаит...
Чего желает государь император, осталось неизвестно, так как Перфильев вдруг положил голову в миску с остатками квашеной капусты, повозил щекой по капусте, устраиваясь поудобнее и затих.
– Степан!
– окликнул Григорий.
– Перфиш, ты что?
Перфильев ответил ему только нежным посвистом своих открытых небу "сопелок". Григорий потряс его за плечо, он остался нем и недвижим.
– Эй, кто там!
– крикнул Григорий.
В столовую вошла Домна Игнатьевна.
– Неуж еще мало?
– сердито спросила она.
– Нет, слава богу, окосел наконец. Растолкай, мамушка, Трофима, пускай сей же миг запрягает в коляску Гнедого, а пристяжной Дочку...
– Да куда тебе такому ехать? Ты же сам пьянехонек, как дьячок на пасху.
– В сам деле? Это не годится. Этого мне никак нельзя... Трофима растолкай, а мне давай лохань да ведро воды. И сорочку чистую...
Облившись не одним, а тремя ведрами, освеженный и переодетый, Григорий вернулся вместе с Домной в столовую. Мертвецки пьяный Перфильев безмятежно спал.
– Теперь он, должно, не скоро очухается. Только ежели очухается, из дому его не выпускай.
– Так разве я, старуха, с ним совладаю? Не вязать же его...
– Можно и связать - не велика цаца. Впротчем...
Орлов прикинул - в случае удачи здесь ему вряд ли жить дальше, при незадаче - не жить тем более: дадут казенную квартиру, с решеткой... Стало быть, и Кнутсенов секрет ему больше не занадобится.
Он повернул панельные розетки, открыл потайную дверь.
– Возьми свечу, мамушка.
– Григорей!
– ужаснулась Домна Игнатьевна.
– Ты что затеял? Не бери греха на душу, не душегубствуй!
– Да что ты, мамушка, и в мыслях того не имею.
Присвети-ка мне.
Григорий, как куль, взвалил Перфильева на плечо и отнес его в кнутсенов тайник.
– Поставь ему тут питье какое, воды или лучше квасу...
Задвинув кованый наружный засов на железной двери, он вернулся с Домной в столовую и закрыл потайной ход.