Коллекционер дождя

Да, сегодня он опять летал во сне, и, как он теперь понимал, чуть не улетел навсегда. Сегодня ему снился тот перегон, который был рядом с их школой и где все время стояли грузовые составы, и, чтобы попасть домой, нужно было как-то перебраться через эти перегороженные товарняками пути. Иногда подножки для перехода какого-нибудь вагона оказывались рядом, и тогда можно было легко перелезть по ступенькам. Можно было не особенно задумываясь подлезть между сцепками или даже под вагонами, потому что никакой поезд не трогается быстро, но боязно было испачкать школьную форму, а мазутные пятна на легкой ткани школьной формы почти невозможно было отстирать.

И как же все просто было в его снах, таких как сегодня, например, когда он легко и невесомо взлетал над цистернами с нефтью, и над большими открытыми вагонами с лесом-кругляком, с досками или щебенкой. Тут важно было не запутаться в проводах, которые гудели и потрескивали под высоким напряжением, и он старался пролететь или выше или ниже их. Как правило, он пролетал выше, и потом еще долго набирал высоту, все выше подымаясь в темном небе, наблюдая и звезды, и составы внизу, и дома, и лес, и еще что-то, чего он не мог разобрать во сне. Главным было ощущение легкости полета, парения, невесомост; но потом, совсем неожиданно, он начинал падать с этой невероятной высоты, проваливаясь вниз, словно на лыжах с веревочными креплениям, на том почти вертикальном спуске, который летом был просто оврагом с крутыми и обрывистыми склонами; зимой снег заметал, прикрывал слегка его склоны, но зимой кататься здесь решались разве что самые отчаянные. Падая, он понимал, что сейчас, сию же секунду неминуемо разобьется. Но ничего не происходило, и он просто просыпался, весь в капельках холодного пота и с гулким стуком в груди. И потом, если и засыпал, то только уже под самое утро.

– We have to put an IV now for you, – сказала медсестра. – It takes an hour only. Yes? – спросила она. Перед этим она довольно долго разговаривала телефону, с его лечащим врачом, как он понял. Говорили они по-итальянски, и он ровно ничего не смог понять бы из их разговора, даже если бы захотел.

– You'll be OK, – приободрила она его.

– Yes, of course, – сказал он.

Как будто от его мнения что-то зависело. Попробуй он откажись от процедуры, тут же снимут и с наблюдения, и с лечения, и медицинскую страховку еще потеряешь, чего доброго.

После капельницы он чувствовал слабость и головокружение, но все-таки встал, хоть и с трудом, чтобы проводить медсестру до дверей. Ему хотелось есть, и хотелось кофе; поэтому, вернувшись, он согрел себе кофе и порезал немного mocarella. Затем он поднялся наверх, чтобы проверить почту. Голова все так же кружилась, но после чашечки горячего крепкого кофе он почувствовал себя лучше. Он решил посмотреть новости, и начал снова спускаться вниз, в гостиную, где стоял телевизор. Новости были на итальянском языке, но он уже неплохо понимал итальянский. По крайней мере, новости он понимал.

Спускаясь по лестнице, он зацепился ногой за нижнюю ступеньку и упал лицом вниз. Он упал в мягкое ковровое покрытие, и немного полежал так, приходя в себя. Потом встал не спеша. Голова кружилась все так же, и ничего бы не было, если бы он не ударился лбом в уроненный им вчера на полу пульт. Он подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть царапину на лбу. «Ничего страшного, – подумал он. – Но царапина неприятная». Он немного стеснялся этой серьезной и красивой медсестры, и не хотел, чтобы она увидела завтра его ранение. Он зашел на кухню, нашел перекись водорода в аптечке, и подсушил ранку. Но ссадина все равно оставалась заметной.

Он походил немного по гостиной, и решил, что лоб можно будет чем-нибудь замазать. «Ну да, есть же всякие крема, или пудры, или что-то в этом роде, женщины ими пользуются, чтобы скрыть свои проблемные места на лице», – подумал он. Все так же кружилась голова, и слабость была во всем теле, но он знал, что это пройдет. Так уже было, и не в первый раз ему ставят капельницу по утром… то ли еще бывает!

Он медленно прошел в комнату жены, которая была рядом с гостиной и была еще меньше, чем его комната наверху. Там было темно, и он включил свет. Легкий, почти невидимый налет пыли на всем удивил его. Он открыл один шкаф, затем другой. Тончайшие платья, почти невесомые, прозрачные кофточки, белье – все хранило свежий, почти вчерашний запах. А он все никак не мог найти её ящик с парфюмерией, то натыкаясь на горнолыжный костюм, то на коротенькие плиссированные юбочки для бадминтона, то на какие-то коробки с обувью, которую она привезла из Вероны, то на кружева с Burano.

Наконец, он нашел ящичек с парфюмерией, пахнущий свежо и остро. Почти сразу среди разного хлама, тюбиков помады, флакончиков с духами, баночек с кремами, пилок, маникюрных ножниц, щеточек, лака для ногтей и прочей мелочи – среди всего этого он увидел то, что было ему нужно. Это был крем-карандаш, тюбик с элегантной надписью золотом по темному «Venice», они купили его в Венеции, и она долго объяснялось неведомым образом с молоденькой итальянской продавщицей, как этим самым тюбиком пользоваться. Эта итальянская девочка, невероятно красивая, смотрела на него с таким восхищением, как будто это он, немолодой русский, один-одинёшенек выиграл войну с фашизмом. И всю Вторую мировую войну заодно.

Он снова прошел в гостиную, подошел к зеркалу и включил подсветку. Цвет его лица был бледноват, загар заметно сошел за тот месяц, что он почти не выходил из дому. Но что-то другое поразило его, то, чего он раньше не замечал в себе. «Свет ночи», – подумал он, ощущая, как останавливается дыхание и нарастает боль в груди. «Свет в ночи», – думал он, совершенно не понимая, откуда пришла к нему эта фраза.

Но этот свет был всего лишь отражение подсветки в темном зеркале. Он еще раз посмотрел на себя и успел подумать с горькой иронией, что косметический карандаш ему, пожалуй, уже не понадобится. Потому что вместе с этой болью пришло что-то такое, о чем он давно знал, и о чем старался никогда не думать всерьез, особенно в молодости.

***

– Что ты нашел там, солнышко? – спросила негромко мама, подойдя к мальчику. –

Здесь… жучок, – слегка задыхаясь, взволнованно сказал мальчик. – Он проткнул себе брюшко сосновой иголкой и сейчас умирает.

– Что же, ничего не поделаешь, малыш, – сказала мама.

Она осторожно взяла мальчика за руку, и они пошли по заросшей травой и засыпанной сосновыми шишками тропинке туда, где слышался шум дороги, но мальчик еще раз или два обернулся на то место, где он только что был. Сегодня он сделал свое главное в жизни открытие, и теперь открытие это навсегда останется в его маленьком и чутком сердце, на котором успела оставить свой первый след эта легкая сосновая иголка.

P.S. Говорят, что перед смертью O’Генри сказал: «Зажгите свет. Я не хочу уходить в темноте».

Ночь, девушка и дождь

«Но как рассказать о том, о чем рассказать нельзя?»

Варлам Шаламов

– Вот мы и пришли, – сказала она. – Здесь, в этом доме я живу.

Она протянула руку, прощаясь. Дождь почти закончился, и теперь только ветер шелестел в листве старого тополя, под которым мы стояли. Тополь ронял на нас редкие и холодные дождевые капли, а небо, почти чёрное недавно, показало синие разрывы среди грозовых туч.

– Мальчишки, которые сидели там, на скамейке. Прошлый раз, когда я шла мимо, они крикнули мне вслед…

Она замолчала, н я понял, что она хотела сказать.

– Так будет всегда, – сказал я. – Кричать будут не всегда, но что-то такое ты будешь слышать за спиной всегда. До самого конца, до последнего дня.

– Как жестоко, – сказала она.

– Да, – сказал я. – Жестоко. Только в жизни всё жестоко.

Наверное, можно было бы вернуться и устроить выволочку этим малолеткам. Только это действительно ничего не изменит, по большому счету. Всегда найдутся желающие повертеть пальцем у виска и многозначительно улыбнуться. И совсем не обязательно, что это будут малолетки. Мне, например, о её проблемах рассказал доброхот, который был почти что моим ровесником. Такой же, как и я старик. Откуда до него дошло такое знание – бог весть.