Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

— Иди уж, — проговорила жена и легонько подтолкнула мужа к дому.

Так и жили… Днем пили в буфете или искали необходимые для этого рубли, а ночью спали в густых лопухах оврага. Дурной пример, это всем известно, заразителен.

А на другой стороне оврага стоял пионерлагерь, и директор его, возмущенный не стихающим по ночам пением, настоял, чтобы овраг засыпали мусором.

Афоня спал на самом дне, но все-таки умудрился выкарабкаться оттуда первым и долго кричал с крылечка свои безумные речи.

— Смотрите! — вопил он. — Гинут гнезда птичьего племени! Гибель кругом! Смотрите!

Люди с испитыми лицами вылезали из оврага и, матюгаясь, выковыривали мусор из спутавшихся волос.

Шоферам потом объявили по выговору, и на том дело и кончилось. Дождь смыл с лопухов пыль — по-прежнему зазывающе зеленели они.

Но вот Афоня с этого дня стал меняться. Он уже не ночевал в овраге и только днем ненадолго появлялся у ларька.

Серебрилась, текла в разные стороны его борода.

— Ну и ну! — удивлялись у ларька. — Не Афоня, а член Государственной думы.

— А что, — отвечал Афоня. — Будь я членом Государственной думы, так небось ничего бы и не понадобилось. Вывез бы всех за город, а оттуда пускай своим макаром добираются — кто куда раньше успеет.

— Афоня! — хохотали мужики у ларька. — Опомнись, Афоня. Ведь так спортсмены всю власть захватят!

— Ничего… — успокаивал мужиков Афоня. — Хуже небось не будет…

И еще крепче прижимал к себе желтую папку.

Эта папка привлекала всеобщее внимание, и наконец ее выкрали у Афони. Выкрали просто так. На спор. Посмотрели и выбросили, потому что ничего интересного там не оказалось — только бумага, исписанная с обеих сторон какими-то непонятными значками, ни на буквы, ни на интегралы не похожими.

После этого и пропал Афоня. Будто провалился сквозь желтые листья, в ту осень особенно щедро разбросанные по земле.

Наверное, надо рассказать, почему этот ларек привлекал к себе внимание халявщиков всех окрестных селений и станций. Причина была более простой, чем можно предположить, — он открывался в шесть утра, и перед работой даже жители отдаленных районов успевали здесь опохмелиться. Они приезжали сюда на первых электричках и ждали продавщицу. Скоро, белая и толстая, появлялась и она.

Но вот привилегию отменили, и ларек быстро заглох.

Нет, не те, не те люди собирались здесь, не было уже прежнего блеска странности и неординарности.

Скоро и я уехал отсюда и снова попал почти случайно. Уже давно пришла пора уезжать из этих краев, но не было денег, — в глухом отчаянии скитался я по пригородам Ленинграда и однажды случайно заехал на эту станцию.

На бугре, рядом со стареньким ларьком, построили новый, сверкающий стеклом и краской. Но, как и раньше, прикрыв лицо кепкой, дремал рядом с ним человек.

Сразу за буфетом глухой стеной стояли сады. Они сильно загустели, и я уже не узнавал их. Упали в садах подгнившие оградки, все перемешалось, перепуталось, и нельзя было разобрать тропинки, которые то и дело упирались в непроходимые заросли.

Иногда неожиданно близко возникала вода залива — она тяжело покачивалась, и легким сквознячком холодило лицо.

Уже вечерело, когда я, отчаявшись разгадать запутанные, как жизнь, тропинки, вернулся к платформе.

Там сидел закутанный в лохмотья человек, а рядом с ним лежала большая желтая папка.

— Афоня?! — спросил я.

— Все мы Афони… — ответил человек и повернулся ко мне лицом.

Я вздрогнул от испуга: прямо на меня смотрели круглые красноватые глаза, а заострившийся нос желтовато поблескивал, как клюв у птицы.

— Ты изменился, Афоня, — опуская глаза, сказал я. — Ты совсем стал похож на птицу.

— Я птица, — как обычно, ответил Афоня.

— Я знаю… Теперь-то куда, а?

— Туда… — Афоня неопределенно махнул рукой.

— Афоня, — засмеялся я. — Ты в небо показываешь?

Он не ответил. Встал, напряженно прислушиваясь к неясному шуму.

— Не скоро еще электричка, — сказал я. — Я смотрел. Минут через двадцать.

— Нет! — Афоня вздохнул. — Пора…

Я тоже посмотрел в небо и увидел птиц, летящих к платформам.

— Пора… — повторил Афоня и взмахнул своими лохмотьями. И мне почудилось тут, что это не лохмотья совсем, а оперение птицы, что, расправив лохмотья, Афоня взлетит в холодное осеннее небо.

Он добежал до края платформы и остановился. Птицы уже исчезли вдали.

— Не получилось… — смущенно сказал Афоня.

Я отвернулся.

Обнаженно белели станционные березы. Летели по ветру желтые листья, и падали в воду, и плавали там, среди отражений семафоров и дорожных знаков.

1973

Настенька

В сумерки, когда белесый туман медленно полз по дорожкам сада, Настенька часто выходила из дому и, встав под окнами, думала, что она — дерево.

Так и минуло детство, а когда она пошла в школу, случился конфуз.

— Кем вы хотите быть, дети? — спросила учительница и, заглянув в журнал, вызвала: — Авдюхин!

Из-за парты встал симпатичный, немного похожий на бегемота мальчик и басисто сказал:

— Летчиком!

— Молодец! — похвалила его учительница и назвала следующую фамилию: — Аверькин!

Дети хотели быть милиционерами и врачами, моряками и водолазами, космонавтами и пожарниками, и все шло хорошо, пока палец учительницы не уперся в Настенькину фамилию.

— А я хочу быть деревом… — простодушно сказала она.

— Почему деревом? — удивилась учительница и, оторвавшись от классного журнала, внимательно посмотрела на Настеньку.

— Оно зеленое… — улыбаясь, ответила та. — В нем жучки живут, птички разные… Самолеты над ним пролетают…

— Голубушка! — перебила ее учительница. — Мы все знаем, что такое дерево. Ответь нам, пожалуйста, какую профессию ты выбрала для себя, а дерево — это не профессия.

— Я знаю, — грустно сказала Настенька. — Но я так хочу быть…

— Кем? — перебила ее учительница.