Колодец забытых желаний

Он взглянул на нее.

— Мама, это я украл из музея серебро и бронзу. Демидовские.

Он ждал, что она хлопнется в обморок, или, по крайней мере, изменится в лице, или начнет, по своему обыкновению, кудахтать.

Она не сделала ни того, ни другого, ни третьего.

— Я уже догадалась.

— Ну?!

— Что — ну?!

Он опешил.

— Ну, скажи мне что-нибудь!..

Вероника подумала и сказала:

— Воровать нехорошо.

— Мама, я тебя серьезно прошу! Скажи мне что-нибудь! Я не знаю! Ну, ругай, что ли! Бейся головой о стену!

— Не буду биться, — отказалась Вероника. — То, что ты украл, ужасно. Но ты взрослый человек. Давай думай, как теперь возвращать.

То, что она сказала то же самое, что за несколько часов до нее сказал всесильный Олег Петрович, заставило Федора умолкнуть и как-то по-другому взглянуть на мать.

Она сняла куртку и почему-то положила ее на диван, где Федор корчился полночи, изнемогая от тревоги за нее и от горя. И посмотрела на него:

— Или ты не хочешь возвращать? Тебе нравится быть… вором?

— Мама!

— Нет, просто имеет смысл подумать, как выйти из положения, если тебе вором быть не нравится, а если нравится, пожалуйста, можешь быть им!

— Мама!!

— А раз так, значит, ты все вернешь. Я поговорю с Петром Ильичом, чтобы они… как это называетсято… не возбуждали дела, да?

— Мама, все не так просто, как тебе кажется!

— Может, я и вздорная старуха, — сказала мать совершенно хладнокровно, — но ты наворотил дел, и теперь их нужно приводить в порядок, просто это или сложно, теперь неважно.

— Мама, из-за меня убили человека.

Вот тут она изменилась в лице.

— Как?!

И он рассказал ей — как. Рассказал очень быстро, перескакивая с одного на другое, и этот рассказ принес ему облегчение, будто нарыв прорвался и гной вытек. Она слушала, теребя свою дурацкую шапку, и щеки у нее медленно бледнели.

— Мам, ты его знала? Этого Василия Дмитриевича?

— Знала, да, — задумчиво сказала Вероника. — Он был нашим соседом по старой квартире. Ты не помнишь. Мы переехали, когда тебе был год. То есть он расселил всю нашу коммуналку, мы и переехали-то только потому, что он нашел нам эту квартиру! А месяца два назад я его в троллейбусе встретила, он про тебя расспрашивал, такой смешной старик! Я ему рассказала, что ты уже вырос, институт давно окончил и у нас работаешь, в музее. Все рассказала, в общем.

Она опустилась на диван и потерла лицо.

— Мам, — жалобно сказал Федор, — хочешь, я тебе воду в ванну напущу?

Она посмотрела на него и улыбнулась:

— Хочу.

А он все ждал упреков! Слез, истерики, ну хоть чего-нибудь в этом духе, чтобы он снова смог пожалеть себя и воскликнуть: «Никто меня не понимает!»

— А как ты вазу разбила? Она так высоко стояла! Как ты умудрилась достать до нее?

— Это не я. Приходили какие-то люди, пугали меня и разбили вазу. Говорили, что убьют, если ты не принесешь им деньги.

Федор изменился в лице.

Он изменился совершенно явственно — было одно лицо, а стало другое.

Он стиснул кулаки, присел на корточки и положил кулаки на диван.

— Мам… они тебя… избили?..

И с ужасом понял, что, если она сейчас скажет «да», он просто пойдет, отыщет подонков и убьет их. И вопрос о том, как спасти свою шкуру, не будет его интересовать вообще.

Никогда.

Он понял, что есть вещи, из-за которых он способен убить. Из-за которых меняется жизнь. После которых нельзя хныкать и жалеть себя.

Теперь все зависело только от ее ответа.

— Нет, Федь, — сказала мать, рассматривая его. — Пугали только сильно. Вот, вазу разбили.

Он расслабился, и стиснутые кулаки разжались на диванном покрывале.

— Мама, я разберусь со всем этим дерьмом. Ты мне веришь?

Она покивала.

— Вот и хорошо. Пойду воду открою.

И еще он вдруг понял, что в эти несколько минут разговора они были близки, как не были близки лет десять. Или больше.

Вероника едва успела выскочить из ванной, когда в дверь позвонили. Они оба кинулись открывать и столкнулись в прихожей.

Сердце у Вероники колотилось в горле.

— Федя, я сама открою!

— Нет, мама, пусти.

Она все стояла в дверях.

— Мам, пусти меня! Да что ты застыла-то?!

И она отступила. Отступила, но не ушла, выглядывала у него из-за плеча, готовая кинуться и сражаться за него, кто бы ни пришел: милиция, бандиты или из ЖЭКа.

— Доброе утро, — поздоровался Олег Петрович. — Надеюсь, за ночь ты больше ничего ни у кого не украл?

— Это что? — спросил Федор, пропуская его в квартиру. — Шутка такая, да?

— Да.

Следом ввалился Гена с громадной спортивной сумкой в руках.

Как только Федор увидел эту сумку, у него в голове как будто зажегся свет, и все стало ясно и понятно.

Они приехали и привезли коллекцию. Они на самом деле те, за кого себя выдают, а вовсе не прикидываются добренькими, чтобы заманить его еще в какую-нибудь ловушку, которая окажется страшнее всех предыдущих! Ночью, в бешенстве и тревоге за мать, он позабыл о них, а утром, когда рассказывал ей, вспомнил и больше уже не забывал ни на минуту.

Он ничего про них не знает. Им ничего не стоит обвести его вокруг пальца. Зачем им такой геморрой — возвращать коллекцию, валандаться с ним?! Они получили то, что хотели, и теперь им не может быть до него дела.

Но Олег Петрович сказал — я приеду.

Скорее всего, он тоже может обмануть, и тогда все усложнится в миллион раз. Если нынешним утром Федор чувствовал в себе силы противостоять каким-то там подонкам, то бороться с Олегом Петровичем глупо и бессмысленно, это он понял, как только его увидел вчера.

Эта мысль точила его, и, пока мать была в ванной, он несколько раз подходил к окну с ободранной калькой и смотрел вниз, но машины, похожей на подводную лодку, не было у них во дворе.

Он кусал ногти, смотрел вниз и ждал.

И вот дождался.

Гена со всего маху хлопнул его по плечу и сказал:

— Здоров,парень!

Протиснулся в комнату и вежливо поздоровался с матерью:

— Доброго вам денечка!

— Здравствуйте, — пробормотала мать. — А вы… кто?

— Мама! Я же тебе говорил!