Колокол по Хэму

Военные новости по-прежнему были неутешительными.

Маршал Роммель начал месяц очередным наступлением на англичан в Египте. Старинный враг Хемингуэя в Испании, генерал Франко, низложил кабинет министров и установил в стране фашистскую диктатуру, тем самым окончательно погрузив Европу в мрак тирании. Германия развернула наступление на Сталинград – с воздуха его атаковали волны пикирующих бомбардировщиков, на земле осаждали полчища танков и сотни тысяч солдат, тесня и прорывая линии русских войск. Казалось, падение Сталинграда и Советского Союза – лишь вопрос времени. В США комиссия Баруха предсказывала „полный военный и гражданский коллапс“ из-за нехватки сырья для производства резины, которую вызвал захват Японией каучуконосных плантаций в Азии и южном тихоокеанском регионе. Что касается войны на море, то теперь стало общеизвестно, что немцы уже уничтожили корабли союзников совокупным водоизмещением более пяти миллионов тонн, что их подлодки в среднем каждые четыре часа пускают ко дну один наш корабль и что они строят свои субмарины быстрее, чем союзный флот и авиация успевают их топить. К концу года количество немецких подлодок в Атлантике должно было превысить четыре сотни.

В середине сентября Патрику предстояло вылететь в Нью-Милдфорд, штат Коннектикут, чтобы начать занятия в католической школе для юношей под названием „Кэнтербри“.

Вести с фронтов, реакция после летних событий, непрерывные головные боли и ощущение неминуемого распада „временной“ семьи угнетали писателя. Сыновья и друзья, бывавшие в финке, прониклись настроением Хемингуэя, и к началу сентября это было не самое веселое место для выздоровления от ран. Как всегда, именно Хемингуэй пытался воодушевить окружающих – сначала устройством бейсбольного чемпионата клуба „Казадорес“, в котором сам он сыграл на подаче несколько иннингов, а затем организацией прощального круиза операции „Френдлесс“, когда мы все четверо суток плавали на „Пилар“ вдоль побережья, останавливались у Конфитеса, чтобы Патрик и Грегори могли попрощаться с кубинцами и порыбачить на обратном пути.

Доктор Сотолонго не советовал мне отправляться в этот поход, утверждая, что из-за одной только качки мои швы могут разойтись, но я заметил, что уезжаю на следующей неделе и ничто на свете не удержит меня в финке на время последнего плавания.

Мы вышли из Кохимара ранним воскресным утром 6 сентября. Я настоял на том, чтобы самому подняться по трапу, но, если честно, так утомился при этом, что, оказавшись на борту, немедленно уселся. Хемингуэй не только велел мне занять широкую койку в носовой каюте, но и привез одно из легких кресел с набивными подушками, стоявших в гостиной комнате финки. Также они с мальчиками опутали помещение канатами, особым образом привязанными к тому самому бронзовому поручню, к которому я был прикован наручниками две недели назад, чтобы я мог сидеть, подняв ноги на боковую койку, не опасаясь соскользнуть на палубу. Их забота донельзя смущала меня, но я вытерпел.

Все четыре дня стояла изумительная погода. Кроме мальчиков и меня, Хемингуэй взял с собой Волфера, Синдбада, Пэтчи, Роберто Герреру, своего незаменимого старшего помощника Грегорио Фуэнтеса и брата Роберто, доктора Сотолонго – чтобы я не умер и не испортил удовольствие остальным. Все еще кляня себя за ошибку в начале лета, Гест погрузил на борт столько пива, что даже потайные отсеки оказались забиты ящиками и бутылками. Желая еще более подчеркнуть ощущение праздника, Хемингуэй, Ибарлусия и Фуэнтес целую неделю трудились над созданием взрывного устройства для уничтожения подлодок, которое назвали попросту Бомбой.

Она состояла из порохового заряда с детонатором из связки ручных гранат, заключенного в металлический корпус с маленькими ручками, напоминающий мусорный контейнер, и могла – а, по словам Хемингуэя, обязательно должна была – снести ходовую рубку любой подлодки, оказавшейся в пределах досягаемости. Разумеется, „предел досягаемости“ был невелик. После нескольких тренировочных бросков контейнера с песком и камнями вместо пороха и гранат выяснилось, что даже самые могучие атлеты, вроде Геста и Пэтчи, способны поразить цель на расстоянии не более двенадцати метров, и то если находятся в хорошей форме и при попутном ветре.

– Плевать, все в порядке, – проворчал Хемингуэй. – Мы настигнем субмарину, приблизимся к ней вплотную, чтобы она не могла отбиваться торпедами и пушками, и тогда ей от нас не уйти.

Однако в течение нескольких дней до отправления в прощальный круиз Хемингуэя и его сыновей видели в поле, вниз по холму от финки, за попытками изготовления различных модификаций гигантской катапульты из ветвей и старых водопроводных труб для повышения предела досягаемости Бомбы.

В первый день плавания Фуэнтес прервал обед криком:

– Ры-ыба! Папа! Рыба по правому борту!

В тот миг Хемингуэй стоял за штурвалом, жуя бутерброд, но тут же швырнул его за борт и соскользнул по трапу с ходовой рубки, едва гигантская рыба попыталась длинным рылом сорвать наживку с крюка. Писатель немедленно потянул за линь, и тот пронзительно запел, уходя в синюю воду Гольфстрима. Пока линь разматывался, Хемингуэй повторял:

– Один шимпанзе, два шимпанзе, три шимпанзе… – и на счете „пятнадцать шимпанзе“ он подсек морское чудовище.

Он боролся с рыбой всего лишь восемнадцать минут, но это были поистине захватывающие минуты. Мы все разразились ободряющими криками, и доктор Сотолонго был вынужден напомнить мне о необходимости сохранять покой, чтобы мои раны и швы не разошлись. Марлин потянул на двести сорок килограммов, и я следил за тем, как Фуэнтес вырезал из огромной туши несколько филейных кусков, а остальное сбросил за борт в качестве приманки. Через двенадцать минут он вновь закричал:

– Рыба! Рыба!

Хемингуэй первым схватился за канат и на сей раз подсек добычу, сосчитав только до „пяти шимпанзе“.

Борьба длилась намного дольше; марлин добрую сотню раз выныривал на поверхность великолепными прыжками, при виде которых мы таращили глаза, изумляясь красоте и мощи огромной рыбы и ее стремлению жить. Когда наконец Хемингуэй подтащил марлина к яхте, он велел Фуэнтесу выпустить рыбу на волю.

Грегори, Патрик, Гест, Ибарлусия и доктор Сотолонго запротестовали во весь голос, но Хемингуэй был непреклонен.

Пока Фуэнтес вынимал крюк, мальчики шумно возражали, требуя поднять марлина на борт, только чтобы сделать фотографии.

– Я уезжаю через три дня, папа, – произнес Патрик голосом, близким к рыданию. – Я хочу, чтобы у меня осталась память о нем.

Хемингуэй положил огромную ладонь на плечо сына.

– Ты запомнишь его, Мышонок. Мы все будем помнить его. Мы навсегда запомним его прыжки. Такую красоту нельзя запечатлеть на снимке. Уж лучше я отпущу марлина, верну ему жизнь и позволю наслаждаться ею, чем „обессмертить“ его на шершавой бумаге. Лучшие мгновения жизни нельзя поймать и сунуть в карман. Единственный способ обессмертить их – это наслаждаться ими, когда они происходят.

Патрик согласно кивнул, но продолжал хандрить еще несколько часов, после того как большая рыба уплыла.

– Эта фотография отлично смотрелась бы на стене моей школьной спальни, – пробормотал он за ужином, когда мы уплетали стейки из марлина. Хемингуэй пропустил его слова мимо ушей и подал мальчику картофельный салат.

На второй день „Пилар“ поравнялась с двадцатиметровой китовой акулой, которая нежилась на поверхности моря, следя огромным глазом за приближающейся яхтой, но не выказала ни малейшей тревоги или желания напасть на нас, даже когда Фуэнтес ткнул ее в бок багром.