Колокольня Кваренги: рассказы

А вели его всегда именно к дубу. Дуб рос как раз посередине между Мястковкой и Городковкой, и, когда дед тащил мешок с мукой из Мястковки в Городковку или мешок с зерном из Городковки в Мястковку, он всегда отдыхал под ним… Дуб был предметом давнего теоретического спора между двумя селами. Городковка считала, что дуб был посажен Екатериной Второй и находится на их территории, Мястковка же, наоборот, утверждала, что дуб заложил Петр Первый, и он принадлежит им. Причем жители обоих сел прекрасно знали, что ни императрица, ни великий реформатор никогда до этих мест не добирались, но это не имело ровно никакого значения.

Дед любил дуб вовсе не за его славное историческое прошлое. Кто-кто, а он то знал точно, что дуб посадила не Екатерина, не Петр, а Ицхак, его дед. И не то, чтобы он об этом где-то прочел — боже упаси, и, вообще, его дед жил в Ямполе, и, если бы он уже решил посадить Дуб, то и посадил бы его в Ямполе, во дворе, а не тащился сюда, за двести километров. И, тем не менее, что-то внутри говорило ему, что это дело рук Ицхака. Кто, кроме дедушки, мог подарить такую роскошную тень в знойный украинский полдень. Не царь же в самом деле…

Но все это было до тысяча девятьсот восемнадцатого года, то есть, до первого расстрела. А первым дедушку расстреливал немец, по фамилии Кранц. Еще вчера этот герр, как все его называли, купил у него замечательного петуха, а сегодня уже вел, подталкивая в спину штыком. Это было так непонятно, что дед поинтересовался, в чем все-таки дело, и неужели петух оказался несвежим и, если это так, то пусть пан герр идет сам и выбирает себе любого, какого захочет. Тем более, что остался всего один. Но немец Кранц не реагировал, и тогда дедушка поставил довольно риторический в то время, впрочем, как и во все остальные времена, вопрос: «За что?». Ему на это в конечном счете наплевать, раз его все равно расстреливают, но что он скажет Богу, с которым встретится с минуты на минуту?

Упоминание о Боге несколько озадачило немца Кранца.

— Ich weis… nicht, — сказал немец Кранц и развел руками.

Штык перестал упираться в дедушкину спину, он повернулся лицом к Кранцу и вполне резонно спросил: — А кто же вайс?.. Вер из вайс?..

— Ich weis… night, — повторил немец Кранц.

И тут дедушка заметил, что он стоит под дубом… Ему совсем не хотелось умирать на этом месте.

Немец, положил винтовку, снял пенсне и стал его тщательно протирать, и дед понял, что это для того, чтобы лучше целиться в него. И еще дед подумал, что вот немец такой молодой, а уже ничего не видит без этих стеклышек, даже такого здорового и красивого еврея, как он, и что у каждого все-таки свои цорес, свое горе… И спокойно стал готовиться к смерти… Вначале он попрощался с Ребеккой — ибо кто нашел добрую жену, тот нашел благо. Затем подтянул штаны, потуже стянул их потертой веревкой, застегнул на все, сколько их там осталось, пуговицы потертый пиджак и огладил бороду, которая его делала так похожим на того самого Моисея, который когда еще сказал «Не убий!»… А его вот сейчас убивают! А за что? Их вайс нихт… Их вайс нихт…

Вот он и спросит: что же это за дела на Его земле происходят, и пусть удивится Он тогда, этот справедливый Бог и скажет: — «Почему ты здесь, такой молодой и сильный, ведь ты еще должен сеять и любить, и радоваться жизни, ибо нет ничего лучше под солнцем, как веселиться и делать доброе в жизни своей… Почему же ты здесь?» И он ему ответит: — «Это я хочу Тебя спросить, мой справедливый Бог». И пусть тогда Бог задумается, что это у Него делается и в Мястковке, и в Германии, и на всей этой вечной земле… Раз создал землю — будь добр поддерживать на ней порядок. А как же?

Дед бы еще долго готовился к своей предстоящей беседе с Богом, но тут немец Кранц протер пенсне и стал аккуратно водружать его на свой нос… И, казалось, вот-вот он ясно увидит деда, и прицелится, и… Но тут вдруг, то ли от жаркого украинского солнца вспотел немецкий нос, то ли ладони, — это остается неизвестным, но только пенсне выскользнуло и, несмотря на то, что немец Кранц нелепо замахал руками, будто хотел взлететь в высокое небо, — упало.

— О, mein Gott! — запричитал немец Кранц. — О, mein Gott!

Он встал на четвереньки и начал искать пенсне. Искал он как-то странно — стоило ему приблизиться к нему, как он вдруг делал неожиданный поворот и начинал поиски в другом месте. Немец Кранц нервничал. Дед прекрасно видел, где лежит пенсне, но по понятным причинам молчал. Он ждал момента, когда сможет схватить пенсне и спрятать его, но такого момента не наступило. Проползав под дубом около часа, герр Кранц, наконец, наступил на пенсне и раздавил оба стекла… Надо было что-то решать — немец Кранц никогда до этого не расстреливал без пенсне… Бывало, конечно, всякое — он расстреливал, не пообедав, не выпив, часто не выспавшись, но без пенсне… И все же «зольдат — всегда зольдат!» Тем более зольдат кайзера. И Кранц помнил об этом всегда, даже когда посещал жену полкового командира.

Помнил он это и сейчас… Ружье Кранц нашел… Но деда?! Он повращался вокруг своей оси и даже несколько раз крикнул: «Wo bist du? Werstehen sie? Antvert! Wo bist du?».

Деда не было. Правда, впереди что-то чернело, и Кранц, выставив вперед ружье, решительно зашагал туда, но это оказался дуб.

Гнев раздирал немца Кранца. Он вскинул ружье, прицелился и промазал…

Между первым и вторым расстрелами время пролетело как-то незаметно. Сначала ушли немцы, в спешном порядке спалив двадцать-тридцать хат, потом через местечко два дня шла армия Деникина, попутно повесив трех большевиков и несколько евреев из самообороны, и, наконец, пришел Петлюра. Первые дни было довольно тихо — петлюровцы выгоняли из хат людей, постреливали гусей, индюков и прочую живность, гонялись за дивчинами, обрезая им косы, — в общем, местечко давно не жило такой спокойной жизнью…

Деда повели на расстрел только на третий день… То ли кто-то донес на него, как на активного участника самообороны, то ли петлюровец запомнил деда, когда он с винтовкой лежал на крыше, — но деда вели.

Маршрут был знакомый — к дубу. Сейчас дед не сомневался, что его расстреляют. Во-первых, было за что, и он даже не спрашивал об этом, и, во-вторых, Сухаренко — а то, что петлюровца звали Сухаренко, дед знал, поскольку слышал собственными ушами, как сотник гаркнул: «Сухаренко, возьми того жидка», — так вот этот Сухаренко позавчера убил кулаком вола, а, главное, не носил пенсне, а то, что он был абиселе шикер — нисколько не мешало покончить с дедом, поскольку Сухаренко и вола убил выпившим… И потом, кроме ружья, у петлюровца еще были три гранаты, два револьвера и трофейная сабля, волочившаяся по земле. Шансов было мало…

Сухаренко оказался разговорчивым. Пока они шли, он рассказал дедушке почти всю свою жизнь: и что у него под Вопняркой молода гарна дивчина, и что дид у него седьмой, а как прикончит десятого — женится и уйдет от этой субаки Петлюры, потому что расстреливать:; ему, ей Богу, надоило, и вот его, деда, наприклад, он пущает в расход безо всякого удовольствия, а только по долгу службы, а еще за то, что он пархатый, так что и обижаться на него вроде бы и не за что.

Дед, возможно, и возразил бы и привел бы заповедь, где говорится насчет «не убий», но Сухаренко разгорячился и перешел уже на своего батьку, которого как-то тоже чуть было не прикончил, правда, совсем за другое.

Они подошли к дубу. Деду показалось, что дуб какой-то печальный… Разве для этого Ицхак сажал дуб, чтобы под ним расстреливали его внука…

А, может, просто была осень…

Дед встал на уже привычное место. «Всему свое время, — вспомнилось ему, — время плакать и время смеяться, время жить и время умирать…» Но, простите, какое же сейчас время умирать? Сейчас, когда у него еще только двое детей, молодая Ребекка и долг Нусиду. Нельзя умереть, не отдав долга, — это большой грех. И сам он такой молодой и здоровый.