Колокольня Кваренги: рассказы

В Марселе я болтался по старому порту. Нигде в мире я не видел такого рыбного рынка. Если бы папа плюнул на обыск и поплыл со мной, он купил бы полбазара — тут были все рыбы, которые можно вообразить, даже те, которые были у нас до революции. Но я купил всего-навсего маленькую щуку. На большее у меня не хватило.

«Пусть он поест после обыска немного фаршированной рыбы», — подумал я…

На десятый день мы бросили якорь в Малаге. Я сошел на берег и вдруг почувствовал себя дома. Будто вернулся после долгой отлучки. Я узнавал запахи, краски, звуки. Все было знакомо — белые улицы, дома с балкончиками, горбатые мостики, журчание фонтанов. Я узнавал уличных старьевщиков, мелодии гортанных песен, орнамент синагоги.

А потом я увидел дом и вспомнил, что жил в нем. Это был наш дом. Когда-то. Не знаю, когда. Очень давно. Из этого окна я высовывался. Об эту колонну расшиб лоб. В этих дверях стояла моя мама.

У меня перехватило дыхание. Я поднялся по лестнице, остановился перед большими деревянными дверьми, нажал на медную рукоятку и только хотел войти под крышу своего дома — как вдруг оказался на балконе, в третьем ряду, в темном зале «Титана».

Зажгли свет, и я зажмурил глаза — передо мной были серые лица, и маленькой щуки не было со мной…

И мне не захотелось выходить из зала. Не захотелось возвращаться в эту страну.

Я лег на пол, под кресло, я сжался и спрятался, и остался на следующий круиз! Через несколько минут я снова плыл. И через час. И через три…

В тот день я совершил пять круизов. Я влюбился во все, что лежало по берегам этого прекрасного Средиземного моря. Закрыв глаза, по узким улицам я мог дойти до Босфора, я мог перечислить все фрукты пирейского базара и назвать цвет глаз Аполлонии, когда солнце садилось в бухте Санта-Лючия. И из порта Малаги пробежать до своего дома, взбежать по лестнице и остановиться у дверей.

Пять раз я останавливался у дверей моего дома, но ни разу не вошел. Как только я нажимал на медную рукоять с головой льва — тотчас же оказывался в зале, на балконе, в третьем ряду… Потому что всякий раз, когда поднимался по ступеням этого дома и хотел войти, я видел, как вся группа советских туристов, путешествующих на этой «Победе», расширив глаза, в ужасе смотрела на меня, осуждая и угрожая, и все это сливалось в один злой и недобрый глаз, который косил и вопрошал:

— Кто это? Как он к нам затесался? Куда это он хочет войти?!

И я, сломя голову, бежал от этого глаза на балкон…

Так я в тот день и не вошел в белый дом с колоннами, увитыми плющом…

…Я шел в толпе, вываливающейся из кинотеатра, толпе серой, мрачной, угрюмой — и был свободен.

Толпа лузгала семечки, плевала на пол, ругалась, материлась.

Я был свободен.

Я не замечал ни окурков, ни запаха мочи, ни злых глаз — ветер Средиземного моря свистел в моем сердце, и вкус первого поцелуя держался на губах…

Я вошел в наш темный двор, полный мусора и шпаны, всегда поджидающей очередную жертву, чтобы подставить ножку, плюнуть или ударить.

Не знаю, наверное что-то было в моих глазах — они посторонились и дали мне пройти…

И дома, где все уже переволновались так, что обзвонили все больницы и морги, мне не сказали ничего.

— Простите, я задержался, — выпалил я, — я задержался…

— Где ты был? — только и спросил папа.

— На Средиземном море, — ответил я. И они поверили. Уверяю вас, друзья мои…

В ту ночь я не спал, и, когда рассвело, где-то к утру, решил уехать из этой страны.

Великие решения принимаются в четырнадцать лет…

Родители спали. Может, они уснули всего час назад.

Я встал и спокойно сообщил об этом мудрому папе.

Папа ничего не понял. Он подумал, что опять пришли. Что снова обыск.

Спросонья он снял со стула пиджак, достал бумажник и протянул мне рубль:

— На, сходи в кино.

— Я не хочу в кино, папа, — сказал я, — я хочу уехать.

Папа несколько проснулся.

— Куда? — спросил он.

— Домой, — ответил я.

Папа протер глаза.

— А разве мы не дома?

— Нет, — ответил я.

Папа испугался. Он разбудил маму. Они вместе трогали мой лоб.

— Что с тобой? — повторял папа. — Вот наша комната, вот стена, которая заслоняет нам свет, вот шкаф, с которого начинается обыск. Какой еще дом?! Ты родился в этой бочке, сынок! И я родился в ней…

— А где родился наш дедушка? — спросил я.

— На Украине, — ответил папа.

— В Белоруссии, — ответила мама.

С ужасом они глядели на меня.

— Тогда где прадедушка? — поинтересовался я.

Они не знали. Они сидели, накрывшись одеялами, дрожали и не знали.

— К-какое это имеет значение? — спросил папа. — Тем более, в шесть утра?

— Прадедушки родились в Малаге, — сообщил я, — оба!

— Т-ты х-хотел сказать в М-мозыре? — спросила мама.

— И-или в М-мястковке?

— В Малаге! — твердо повторил я. — В Испании, в квартале точильщиков камня.

Они окаменели. И я убедился, что их предки действительно точили камни.

Папа все понял.

— То есть, ты хочешь уехать из страны, а не из нашей бочки, — констатировал он.

— Вся страна — боч…, - начал я, но мама заткнула мне рот.

— Ша, — сказала она, — ша! — и повернулась к папе. — Теперь ты понимаешь, что они правы?

— Кто?

— Кто приходит делать этот обыск! Они ищут этого «испанца», — она указала на меня, — а ты его все время отправляешь в кино.

— А ты б хотела, чтоб они его нашли?

— Ша! — опять ответила мама, — если б мы…

— Послушайте, — перебил я, — давайте уплывем в Малагу.

— Ша! — опять вскричала мама, — ша!!!

Это было ее любимое слово…

— И почему именно в Малагу?

— Если б вы там побывали, вы бы поняли, почему, — ответил я, — вы б там все узнали. И дворик, и окно, и волны. А в Неаполе я бы вас познакомил с Аполлонией.