Колокольня Кваренги: рассказы

Стоя на тротуаре и толкаемый прохожими, я прислушивался к ее удаляющимся шагам, ждал еще несколько секунд, затем открывал дверь, бесшумно поднимался по тускло освещенной черной лестнице и оказывался в темном зале. Это был балкон. На партер я не решался проникнуть — там всегда ловили, а до балкона у служительницы не хватало сил подняться.

В темноте я опускался в жесткое деревянное кресло, и экран тут же завораживал меня. Там уже стреляли, изменяли, делали революцию или станки — никогда я не видел ни одного начала, я их додумывал, может, поэтому сейчас лучше всего у меня получаются начала…

В ту осень в «Титане» шел документальный фильм «Путешествие на теплоходе «Победа» по Средиземному морю». Вот такое длинное название, оно еле умещалось на афише. Фильм этот был совершенно особенный — служительница ни разу не забыла закрыть выход на засов. А «Путешествие» уже длилось месяц и вскоре заканчивалось — в понедельник начинался «Ленин в октябре».

Мне не хотелось в октябрь, даже с Лениным, мне хотелось по Средиземному…

Я ждал, служительница упорно гремела засовом, денег у меня не было. И вдруг мне неожиданно повезло — к нам пришли с обыском.

Я не знаю, что у нас можно было найти, но с обыском приходили регулярно. И всегда трое — человек в штатском, милиционер и понятая-дворничиха в грязном фартуке. Ей вообще почти не давали работать. Она возмущалась:

— Или берите на постоянную работу, или дайте подмести двор.

Вместе со святой троицей всегда появлялся и папа — его брали прямо с работы.

Он широко распахивал двери, входил, улыбался извиняющейся улыбкой и говорил:

— Вот, опять…

Мама печально качала головой.

— Начнете, как всегда, со шкафа? — спрашивала она.

— Почему бы и нет? — с удовольствием отвечал «штатский» и начинал разглядывать комнату. — Купили новую тахту?

— Да, — кивала мама, — начнете с нее?

— Нет, нет, со шкафа.

«Штатский» обожал наш шкаф.

— Но в нем ничего не изменилось, — предупреждала мама, — все то же — белье, носки.

— Проверим, — подмигивал «штатский», и дверца нашего старого шкафа начинала скрипеть. — Надо бы смазать, — отечески советовал он.

— К следующему обыску, — отвечала мама, — я только хотела бы знать, что вы ищете? Может, я могу вам помочь? Я знаю, где что…

Но они никогда не отвечали, наверное, сами не знали. Разве человек знает, что он ищет?..

Я никогда не присутствовал при обысках. Папа почему-то этого не любил. Была у него такая странность…

Перед началом каждого обыска он лез в свой потертый пиджак, доставал пустой бумажник, раскрывал его и протягивал мне потрепанный рубль.

— На, — говорил он, — сходи-ка в кино.

И я хватал эту бумажку и радостно убегал.

— Осторожно через дорогу, — кричала мне вслед мама.

И я несся через наш Владимирский, к заветному ‘Титану», прямо перед носом трамвая…

Вы можете себе представить, как я вылетел в тот самый раз!

Какая у меня была сияющая рожа! И уши горели от счастья.

И папа только улыбнулся мне вслед…

С синим билетом в руках, через две ступеньки, я влетел в рай, оставив бедного папу на грешной земле, с человеком в штатском, скрипучим шкафом и понятой…

Я устроился в кресле, потушили свет, затем зажегся экран и… я сошел с балкона, поднялся по трапу на белый теплоход «Победа» и поплыл в Стамбул.

Уплывали ли вы когда-нибудь в четырнадцать лет в Стамбул от гробовой лавки, Ким-Ир-Сена и обыска?!..

Был штиль, справа о чем-то болтали дельфины, слева напевал веселый ветер, и ко всему прочему я мотал алгебру. И вы говорите — нет счастья?..

Мы прошли Босфор и вошли в Константинополь. И в Стамбул. Сразу! «Истамбул-Константинополь», как мы пели в те годы. Стыдно признаться — меня там убила не Айя-София, а танец живота. Живот танцевал на рынке, один, будто отделившись от тела, и я чуть не опоздал на корабль. И руководитель туристической группы как-то подозрительно посмотрел на меня.

Но мне было начхать, мы уже прошли Дарданеллы, прекрасные, как само это слово, мы уже входили в Пирей, и там на рынке я увидел персики. Никогда я не пробовал персиков, тем более греческих, как они пахли и благоухали и звали их съесть.

И я украл один, самый пахучий, и съел его под развесистым оливковым деревом… Не знаю, был ли это эффект диковинного для меня фрукта, но мне вдруг удивительно захотелось найти бочку Диогена. Увидеть его жилище.

Мы все любили Диогена — он жил примерно в таких же жилищных условиях, как и мы. И был мудр. И у него, наверно, в свое время проводили обыски, и открывали шкаф. Хотя у него не было никакого шкафа. Даже скрипучего шкафа не было у него, и он был счастлив. И я подумал, что мы живем совсем не как сельди в бочке, а как Диоген… Я долго искал бочку, я был соленый от морских брызг, я пропах Эгейским морем и чуть не опоздал на теплоход. С его борта я смотрел на берег, но ни одной бочки не было на нем…

Мы прошли Мессинский пролив и бросили якорь в Неаполе. Пел в своей старой лодке лодочник, гудели корабли, и Везувий курил свою трубку, как мой папа — «Казбек»…

Я шел между теплыми домами, по узким улицам, и свежевыстиранное белье, как флаги, полоскалось над моей головой.

На улице Старых Петухов, под огромной колыхавшейся простыней, я встретил девочку. Во всей нашей школе не было таких красивых. И во всем Ленинграде. И я замер.

— Хочешь? — она протянула мне кусок круглой булочки и сыр, — бери, это «Пармиджано», он вкусный.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Аполлония, — ответила она и рассмеялась.

— Поехали к нам в Ленинград, — сказал я.

— Это где? — спросила она. — Далеко?

— Да, далеко на севере.

— Я не могу, — сказала она, — я помогаю маме. У меня шесть братьев и сестер, во-он там, на третьем, где кричат.

— Тут всюду кричат, — сказал я.

— Но у нас особенно, послушай.

У них действительно кричали как-то по-особенному, мелодичнее, что ли, напевней.

— Я люблю тебя, Аполлония, — произнес я.

— Я тоже, — ответила, она, — как тебя зовут?

— Ушастик, — ответил я. — И мне пора. Наш корабль отходит.

— Корабли уходят и приходят, — сказала она, — я тебя буду ждать, Ушастик.

— Я обязательно вернусь, — пообещал я. — Пиши мне: Ленинград, бочка Диогена.

И я поцеловал ее. Это был мой первый поцелуй…

Теплоход плыл мимо Корсики, мимо острова Эльба, мимо скал и проливов, а я видел прекрасное лицо Аполлонии, и вкус первого поцелуя грел мое сердце…