Колыбель в клюве аиста

Идея не нова, но в такой всесторонне обоснованной интерпретации известного специалиста встретилась мне впервые. Поразил не пессимизм автора - взволновало вдруг человеческое в рассуждениях об одиночестве. И в самом деле, подумалось, если мы уникальны, то не следует ли из того, что мы должны (нет, просто обязаны) быть друг к другу в сто крат внимательнее, в стократ нежнее; не следует ли, наконец, что смерть и жизнь кого-то непременно должна отразиться на каждом из нас... Я почему-то вспомнил слова руководителя студенческого кружка об истории Земли, на кончике которой этаким крохотным муравьем цеплялся, всеми силами стараясь удержаться, пойти в рост, человек с его историей... жена... дочь... ты... я... все... "Кто, - думал я, - ты, человек? Почему ты? Куда ты? Зачем ты на кончике истории?"

Во время и после ужина я продолжал думать о прочитанном. Сидел, не замечая, как сумерки сгустились, как лиловое раздавило тяжесть гигантского черного. Курил, смоля сигарету за сигаретой, смотрел вверх - небо и в самом деле казалось безжизненным, холодным, неприветливым, будто нарочно, для того, чтоб я еще и еще убедился в справедливости прочитанного..."

Сколько-то не успели припомнить, помянуть, обговорить - ведь уйдет, растворившись, сгорев...

"Почему бы не воспользоваться приглашением Жунковского, - говорил я себе, - и не нагрянуть в Свердловск этой же осенью? Но почему осенью?.."

Хлопнули форточки, заколебались шторы, зашуршали на тумбочке листочки бумаг. Захлопывая двери, я увидел безногого соседа - тот торопливо, испугавшись ветра, покидал свой НП на соседнем балконе.

"Почему не летом? А если двинуть, скажем, следующим же рейсом? На недельку - не более..."

За окном застонали деревья. Напротив громко щелкнуло - это племянник, возможно, под впечатлением надвинувшейся непогоды, счел неуместной музыку.

А вчера, в это же время вот так же резко, на самой кульминации, оборвалась музыка - позвало любопытство - я вошел в комнату племянника: тот сидел у проигрывателя, углубившись в свои размышления.

– Папа, хорошо, что ты здесь, - сказал он, подсел на краешек дивана и после небольшой паузы продолжал:

– Я сейчас скажу такое - ты только не падай. Наберись терпенья ~ выслушай. Дело в том...

– Ну.

– Я принял решение бросить учебу в школе.

– Учебу?

– Не учебу вообще - конкретно учебу в конкретной школе. Вот ты и разволновался - так и знал...

– Что потом? Планы?

– Я отнес документы в училище.

– Какое?

– Художественное. А после училища во ВГИК.

– Значит, решил не сейчас.

– Да, не сейчас. Не хотел беспокоить. Только скажи - ты сразу принимаешься за таблетки, - сказал он, а затем, переждав довольно долгую паузу, добавил: - Пойми, после всего того, что произошло, я не могу вернуться в школу,

– Почему? Ты "после всего этого" проучился в школе более года.

– Тебе не понять. Я так думаю, папа, - конечно, заявление племянника было подобно маслу, подлитому на раскаленные головешки, - я поступил неправильно, не посоветовавшись с тобой. Знаю, что ты подумал - хочешь скажу?

– Любопытно.

– Мой поступок безрассуден, легкомыслен, смешон - так?

– Продолжай.

– Что ты огорчен не только из-за моего решения бросить школу - тебя удручает мое намерение пойти по твоим стопам, да?

– Продолжай.

– Что хватит с Исмаиловых и твоих мук в кино...

– Дальше.

– Что в кино - тут, у нас, - жестокая конкуренция, борьба на выживание; что ты ничего за свою жизнь в кино не создал стоящего. Что у тебя нет ни машины, ни дачи, ни сбережений, а вот у твоих родственничков, обыкновенных трудяг, есть и машины, и дачи, и сбережения; что фестивали, премьеры - для немногих. Что в кино недостаточно одного таланта, что для подавляющего большинства кино - миражи, розовые облачка...

– Ты не любишь свою школу?

– Это не имеет значения, - сказал племянник и после небольшого раздумья поправился: - Сейчас уже не имеет значения, - и еще после маленькой паузы, повертев в руках пластинку, продолжал: - Ты считаешь, папа, я поступил неправильно?

– Вот это действительно не имеет значения, - сказал я, поднимаясь с дивана, взглянул внимательно ему в глаза, - во всяком случае в нашем положении с тобой. Что ж, миражи так миражи! А впрочем, может быть, нет, что нам кажется миражом - вовсе не мираж?..

Я видел из окна, как гнулись деревья, как вверху над серой пирамидой домов с усиками антенн ползли, сталкивались и ломались тучи - казалось, что под напором ветра они должны были исчезнуть, дождь, ожидавшийся с минуты на минуту, мог так и не состояться.

"Лечу! Но как с билетами? Позвоню... Да, с билетами в порядке! Сценарий? Договор? Подождут недельку... Выкручусь - бывало и не такое. Лечу!"

Дождь состоялся-таки. Правда, за полночь, уже в безветрие, он мелкой дробью заплясал на подоконнике, на крыше. Я приоткрыл двери на балкон - в квартиру нахлынула свежесть.

Потом я лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темень за окном, слушая шумы. В полночь пришло знакомое. Я увидел - во сне ли? наяву ли?
– берег, накаты волн о крутые берега. По галькам босоного и неуклюже ступал бесштанный, с ссадинами на коленях малыш с выбритой головой, с клоками волос, не то по небрежности, не то по неумелости домашнего парикмахера оставленными над ушами, на затылке, на лбу - неужто я? Вот розовые полосы царапин, ступни, объеденные глиной с пылью - ну да, конечно, я ... Земля, каменистая и жесткая, в сазах и облепиховых зарослях, с озером, в обрамлении гор - не догадывался тогда (да и возможно ли было догадаться!) что это был кусок огромного, плотного мира, в который я тогда входил. Я смотрел и запоздалым сознанием благословлял шаги малыша. Заодно и камни, некруто сметанные озерной солью. Островок синей куги на кромке пляжа, по ту сторону, где он переходит в болото. Лягушат, кинувшихся врассыпную. Муравья, непринужденно легко одолевшего купол окатыша. Теплые камни, щекотно полоснувшие ногу...

Но что шумно рассекло воздух?! Сверкнуло тяжело и устрашающе?!

Вскидываю голову. Замираю.

Выкрикивая что-то злое - наверняка заклятину - надо мной кружатся птицы.

Чайки!

Набрав высоту, они поочередно, сложив крылья, бросаются вниз, на меня. Они проносятся в сантиметре-другом от моего лица. Они с каждой секундой смелеют, подбираясь все ближе и ближе. Я вижу их глаза стекляшки, крылья, будто сложенные из железа, сверкают матово - кажись, миг-другой, и я буду уничтожен, меня не будет. Крохотного жизненного опыта достаточно, чтобы понять - не будет ничего. Живое и неживое, стоявшее, лежавшее вокруг, колыхавшееся на ветру, двигавшееся и затаившееся, большое и малое - словом все ощущаемое, вошедшее в сознание, вдруг растает, растворится, исчезнет. Я стою на краю черты, за которой ничего нет! Разве это справедливо - разве я хочу умереть?

Нет! Нет!

Припав к земле, я закрываю лицо рукой, другой отчаянно отмахиваюсь. Призыв о помощи, кажется, рождается помимо воли:

– Брат!

Изо всех сил борюсь.

Нет! Нет!

Память спрессовала почти сорок лет, приблизила ушедшее, и сейчас во мне, в моей комнате, в вязкую полночь мерещилось давнее: я слышал, будто биение своего сердца, далекое и знакомое: "Брат!", видел вздыбившиеся на краю берега пески, облепиховые заросли, видел человека, который выскочил из зарослей и бежал через пески - бежал, широко размахивая руками, уронив на плечо большую балбалью голову - мой ака-брат!