Колымский котлован. Из записок гидростроителя

— Одну минуточку, — говорит она.

И исчезает за дверью.

Я тоже вхожу в маленькую боковую дверь и мою руки. Соня появляется неслышно. Она ходит, будто в кисель ступает. Теперь у нее яркие губы, большие глаза подведены и кажутся диковатыми на маленьком лице.

Мы проходим в зашторенную дверь. Тетя Поля сидит на стуле и косится на нас. Тут же топчется Митя, ее помощник, стучит деревянной ногой. Настоящая работа у них начнется за полночь, когда уберутся оркестранты и на половине зала потухнет свет.

Выбираем местечко подальше от окна, в закутке — так хочет Соня, и садимся. Соня — спиной к залу, напротив меня. Если смотреть поверх ее головы, то виден буфет черного дерева со, львами и завитушками, уставленный бутылками и цветными плитками шоколада. Столы натыканы плотно. Сегодня понедельник, и музыканты придут позже на час — в восемь. Мне к часу на работу, в третью смену. В школу не пошел. Гнетет меня этот немецкий.

У Сони большие глаза, очень синие, и гусиная шея. Под ситцевой кофточкой в горошек мелко вздрагивает худенькое тело. Она то ставит, то убирает со стола острые локти, не зная, куда деть руки. Надувает пухлые губы:

— У-удобно ли нам вместе.

Подходит Зойка-официантка, смахивает со стола крошки и небрежно бросает меню.

— Ты кого привел? — шепчет мне на ухо, обдавая запахом одеколона и лука.

Соня съеживается. Я начинаю рассказывать о чем-то, как мне кажется, веселом, но неловкость не исчезает. Зоя ставит две тарелки с омулем, запеченным в тесте, и графинчик водки.

— Пива принести? Свежее.

— Ну его, не монтируется с водкой, голова будет болеть, а мне в третью смену.

— Как хочете, простите, как хотите, — поправилась Зоя.

— Вам на работу? — спросила Соня. — Тогда не надо было совсем, так бы посидели. А вот и музыканты.

— Немецкий опять завалил, беда мне с ним. Ну да ладно, жизнь не лошадь, когда-нибудь повезет. Салют!

Мы чокнулись и выпили.

— А вы учитесь? Такой большой! — Соня засмеялась. — Очень хлопотное это дело — учиться, я бы не смогла, особенно когда работаешь.

— Это только поначалу так кажется, а пойдешь — засосет, и потом, как ни хорохорься, а взрослому, такому большому, как ты говоришь, стыдно не ответить преподавателю. Вот и сегодня я вроде спасовал, не пошел… — Я запнулся. Выручили музыканты, заиграли «Синенький скромный платочек…».

Всегда со мной так: когда музыка, все мне становится нипочем, будто на волну меня поднимает. Жаль, что я не умею танцевать. Только и танцевал от души в День Победы, с солдатами танцевал. Я тогда тоже был солдатом.

После «Синенького платочка» заиграли вальс «На сопках Маньчжурии». В зале стало тесно, незаметно набрался народ. Топчутся между столами. От пыли даже в носу щекочет, дымина под самый потолок. Какой-то подвыпивший парень тянет Соню танцевать. Пусть потанцует, ей ведь хочется. Но она не идет:

— Отстаньте, говорят вам. Вот идиот, честное слово.

Ввязываюсь.

— Парень, тебе говорят!

Соня подвигается поближе ко мне вместе со стулом и растирает руку.

— Идиот, прямо хватает, я ему чуть не залимонила.

— Да ну его, портить такой вечер.

— Вам правда хорошо? — она, не мигая, смотрит мне в глаза.

— Вы хорошая девушка, Соня, и мне правда хорошо с вами.

— Только не надо смеяться, ладно?

— Я и не думаю.

— Какой тут низкий потолок, кажется, дым от самого пола. А я подумала, вы просто так говорите. Если вы правда не умеете танцевать, то давайте я вас водить буду. Или это неприлично, когда мужчину водят?

— В танцах — ничего, за нос — неприлично.

— Я бы вас не стала водить за нос, — серьезно сказала Соня.

Я посмотрел на парня, который тащил ее танцевать. Короткий ежик, рубцы на щеках и верхней губе — он походил на борца.

Зоя принесла кофе. Мы подождали, пока стало тесно, и тоже пошли танцевать.

— Как получится, — сказал я.

— Нормально получится, — заверила Соня.

Танец кончился, и мы стали пробираться к своему столику. Соня вдруг негромко ойкнула и закусила губу. Парень отдернул руку. Недолго думая, я врезал ему от души… Потом трудно было разобрать, кто кого бил.

Меня выручил Митя, как очевидец, поддержала и тетя Поля. Я расплатился за причиненный ущерб, и инцидент был исчерпан.

Висевшие на кронштейне часы показывали одиннадцать. Лениво падал снег. По торцовой мостовой процокала запряженная в хлебовозку лошадь. Обдало запахом свежего хлеба.

На обочине стояла «эмка». Заглянул — знакомый водитель.

— Эх, прокачу! Садись. Кони мои вороные!

— На Восьмую Советскую, — попросил я.

— Сей момент, — и шофер подал мне заводную рукоятку — кривой стартер.

Машина затарахтела, и мы уселись на заднее сиденье. Соня приложила к моему глазу пахнувший дешевыми духами платок. У нее была маленькая горячая ладонь.

Мы подкатили к длинному бараку.

— Ну что ж, Соня, если бы, как говорится, не досадные мелочи… а так все было отлично?

— А вы не зайдете разве?

— Как-нибудь в другой раз, Соня.

На обратном пути шофер сказал:

— Правильно сделал. Знаю я эту девицу, да и червонец при тебе остался.

— Пошел ты, пошляк, много ты понимаешь.

Шофер обиделся, резко затормозил. Я вышел из машины.

— Сам ты чувырло нестроганое! — рыкнул он мне вслед.

В котловане ухали копры, ревели самосвалы. Ночная смена рабочих стекалась с берегов Ангары и растекалась по агрегатам. Наша бригада бетонировала основание отводящей трубы канала. Работа была напряженная все эти дни, и я не выбрался в город. И только в воскресный день смог прийти на Большую улицу. Мне хотелось увидеть Соню. Я все еще чувствовал ее маленькую горячую ладонь на своем глазу. Снова я ее увидел у кинотеатра.

— Привет, Соня!

— А я вас еще издали узнала. Я вас каждый день жду.

— Вы очень изменились, впрочем, нет, что это я, вы такая же милая.

— Не смейтесь. Я устала вас ждать.

— И я скучал о вас. Зайдем? — кивнул я в сторону ресторана.

— Не надо, зачем тратиться, лучше в кино или так погулять. Это нехорошо, что я сама вас зову?

— Да нет, Соня. Идем, куда скажете.

— Знаете, я многое поняла. Может быть, я и раньше понимала. Люди, в сущности, так мало знают друг про друга, правда ведь?