Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
— Да что вы стонете, на самом деле, — не выдерживаю я больше и хочу тут же отработать задний ход.
Выручил Юрий Дормидонтович:
— А часто мы Север вспоминаем! Какие там люди чудесные, замечательные. Ну, что же ты стоишь, Слава, проходи, на мои тапочки, надевай, надевай. Лапа-то у тебя, как же, помню твою лапу, вечно я в твои сапоги по два одеяла втуркивал. Давай вот сюда, на кухню, тут у нас диванчик, посидим немного, поговорим. Ты уж извини, дела одолели, я как своему, без лишних церемоний. Век такой сумасшедший. Одним словом, круговерть,
Пока шел по коридору к кухне, будто ненароком зыркнул в комнаты. Не квартира, а музей — и рога, и копыта, люстра на полтонны, мебель черного дерева блестит, как гудрон в ненастье. А хозяева грустные какие-то, не то что на Диксоне.
Юрий Дормидонтович подмигивает мне с улыбочкой необъяснимой, понять надо — выйдем, дескать? Выйдем — киваю. Вышли в тамбурок между первой и второй дверью, а там тоже понатолкано — пуховички разные, канделябры-моделябры.
— Мы со Славой ненадолго, покажу ему фрески знаменитые, ты нам, Ираида, на пивишко подкинь?
Тут я и говорю;
— Одевайтесь, лучше ко мне пойдем.
— То есть как — к тебе? — у Ираиды крашеные глаза распахнулись, как зонтик. Так бывает, когда пружинку заест.
— Да так, ко мне, и все, — гостиница «Центральная». Посидим, про Диксон вспомним, про дела потолкуем, мало ли вместе пережито, сколько не виделись…
Юрий Дормидонтович, конечно, не против, он и выпить безотказный. Ираида засуетилась, запричитала — и одета-то она не для вечера, и прическа, и маникюр, в общем, пошла-поехала.
— Ладно, даю вам час, оставляю телефон, адрес.
Примчал к себе в номер, быстренько облачился в обновы, а ноги гудят, на кровать прилечь постеснялся — жалко мять, пристроился на диване. Лежу. За окном синеет, сумерки. На столе под салфеткой «бутыльброды» и другая закусь, в вазе фрукты разные. Так, порядок. Дринькнул телефон. Мне? Еще дринькнул, тогда поднял трубку. Так и есть, Ираида.
— Славик, ты?
— Знамо дело, кто же еще, вы что там, жду двадцать минут и смотаюсь в кино.
— Ну, Славка, — кричит она в трубку, — тебя не поймешь, шутишь ты или правду, честное слово!
— А что тут понимать, на втором этаже сразу налево первая дверь, жмите!
Пошел за цветами, киоск тут же, внизу. Спускаюсь по лестнице, говорю: так, мол и так, за цветами, придут ко мне — пусть подождут.
— Хорошо. Не желаете — вот есть два билета на «Деревянных коней», это случай, вам повезло, — говорит дежурная.
— В музей? Спасибо. Плачу деньги — один билет оставьте себе.
— Да нет, это в театре, премьера. Говорю, вам повезло.
— Еще раз, — говорю, — спасибо вам. — Вежливо, как полагается, по-людски.
Вернулся с цветами. Смахнул с новых коричневых туфель капельки от дождя носовым платком — а чем больше? Протопал в номер. В вазу с узким горлом, как у журавля, втиснул красные гвоздики — прекрасные, дед, цветы, особливо вечером, когда немного притухнут. На Диксоне таких нет…
Тут и Ираида с Юрием Дормидонтовичем нарисовались. И
началось, понимаешь, будто мы только сейчас встретились, — объятия, Ираида даже чмокнула.— Ну, брат, хоромины у тебя тут, да и самого не узнать — академик, и все тут!
Разглядывают меня, как лошадь на манеже. Тут уж я и снивелировал их: Юрий Дормидонтович все тот же, разве только брюшко стало опупком, про Ираиду и говорить не приходится — видная женщина.
Сели за стол, а Ираида, чувствую, еще кого-то ждет и все восхищается. Я, конечно, наливаю, угощение поближе, не стесняйтесь, гостеньки дорогие, вот икра, да берите ложкой, под коньяк пойдет, чего там размазывать…
В это время и билеты мне принесли, у Ираиды глаза закатились:
— С ума можно сойти, «Деревянные кони» Абрамова? Нет, Вячеслав Иванович, ну тебя, хватит испытывать, признавайся, кто ты теперь?
После третьего фужерчика начинаю «признаваться»:
— За орденом, — говорю, — приехал, вызвали вот… — Дернуло же меня!
— Героя, Слава, да?! — вскрикнула Ираида. — Я так и знала!
Подхватились оба, целуют, аж стол поехал по навощенному полу. Тут и меня уж подмыло.
— Это еще не все! — а что «не все» — с ходу и не придумаю. — Выпьем лучше шампанского!
— Юра, я же тебе говорила, — без умолку щебечет раскрасневшаяся Ираида. — Ну, Славка, ты просто гений, я не знаю! Понятно теперь, почему побрезговал друзьями, даже не поужинал, остановился вот в гостинице. Нехорошо, Слава, зазнаваться. Повезет людям, а они уж за облаками, своих близких не замечают. А ведь когда-то, можно сказать, одной семьей жили, помнишь? Эх, Слава, Слава, Тамарка-то хоть знает? Вот, поди, локти грызет, напишу я ей, пусть потерзается, такого парня…
— Не лезь в чужие дела, — придерживает Юрий Дормидонтович, — сами не глупее нас, разберутся.
— Да много ты понимаешь, — воспламенилась Ираида. — Пусть ее! Мы когда узнали, я ей первая выговорила. Обиделась. Вот и пусть теперь!
— Пишет, значит, Тамара-то?
— Да ну ее, брось! Ох, до чего же ты, Слава, обрадовал нас, свой ведь ты нам, как родной!
Юрий Дормидонтович наполнил рюмки.
— Давайте за безупречную дружбу, за такую, где нет туч, и ему, и Тамаре, и сыну пусть будет хорошо…
Красиво говорил. Мы даже встали, зазвенели бокалы.
— А я считаю — ну ее к богу, Слава. По-моему, у них не все в порядке, — шепотом мне на ухо Ираида. — Мы тебя здесь женим на москвичке, с квартирой, да за такого любая…
И тут, знаешь, надоела мне вся эта бодяга, стало вдруг не по себе, грустно и противно, просто сил нет.
— Что с тобой, на тебе лица нет, — даже Ираида заметила. Не помню, что я сказал — устал, что ли, только они засобирались, и вовремя, не то бы…
— Приляг, милый; Юра, не видишь, человеку надо помочь, сними с него пиджак. Переволновался, столько сразу свалилось!
Я сгреб в бумагу конфеты ей, ему сунул в карман коньяк. Юрий Дормидонтович еще пытался поцеловать меня мокрым ртом.