Командарм Дыбенко(Повести)

— Зачем же он днем-то летел? — беззубым ртом шепелявила Микитишна, что сидела спиной к печке. На голове у нее теплый чепец, из-под которого торчали жидкие седые волосы. — Уж надо бы ночью, когда супостаты спят, — не унималась она.

— Нас с тобой не спросили, — ответила соседка.

— И напрасно не спросили, Анюта, — вновь отозвалась Микитишна. — Худое не посоветуем… Лезут в самое пекло. Парень-то плох…

Некоторое время работали молча.

— Не первый раз летает в тыл, — вмешалась Тося. — Человек смелый.

— Известно, не трус. Только и смелому надо бы поаккуратней, — все твердила Микитишна.

— Наше ли это дело?

— Нешто чужое! — въедливо продолжала старушка. — За нас же они на смерть идут. Стало быть, и наше. Беречься должен…

Теперь Асанов находился в Каменке. Из разведки вернулась группа Завьялова, обследовавшая предполагаемую трассу, по которой может пойти обоз. Разведчики сидели в бывшем правлении колхоза и докладывали начальству обо всем, что увидели в пути.

Каменку охраняли партизаны, везде стояли часовые. Под окнами Ивановых ходил Сережа Веревкин в серой кубанке, короткой шубке и белых валенках. На шее висел автомат. Молодой партизан уже трижды забегал в избу греться.

— Вишь зачастил, — бросила неугомонная Микитишна. — Не иначе, Тося приглянулась.

— Да уж, знамо, не мы с тобой, подружка, — отозвалась Анюта.

Сережа опять появился. Потирая руки, направился к окну, у которого на лавке работала Чащина.

— Здорово получается, — похвалил партизан.

— Она флаг шьет, вот что, — пояснила Валя, трогая Сережин автомат. — У тебя правдашнее ружье? — И, получив ответ, опять спросила: — Оно стреляет?..

— Валюша, вдень-ка нитку, — попросила Микитишна.

По совету отца Тося шила большой красный флаг. Кумач для него дал на своих мобзапасов Никита Павлович. А Чащин все еще лежал в партизанском госпитале, эвакуироваться на Большую землю категорически отказался. «Меня Наталья Яковлевна подлатает, а когда отправим обоз — пойду бить фашистов», — говорил Чащин. Тося навещала отца, подолгу с ним беседовала.

— Как только переберетесь с продуктами через фронт, на головных дровнях и поднимете флаг. Пускай народ любуется.

Когда Сережа вышел из избы, Валюша обхватила шею Прасковьи Наумовны и тихо спросила:

— Тетечка Пра, Сережа настоящий партизан?

— Самый настоящий…

— А откуда они берутся? — не унималась девочка. — Ведь раньше, когда я жила в Ленинграде, их не было.

— Тогда, доченька, они трудились — кто в поле, а кто на заводе. Началась война — они и появились. Поняла?

Валюша отрицательно покачала головкой: нет, она не понимала.

Прасковья Наумовна отбросила починенный мешок, взяла другой, ловко отрезала кусок холстины и, закрыв дырку, начала приметывать.

— Садись, доченька, вот сюда, поближе, и слушай…

Давным-давно это было. В дремучих лесах на Кошкином городище, на горе Судоме, жили два брата-красавца, два русских богатыря, Афанасий и Еремушка. Был у них чудо-топорик, острый-преострый. Братья зорко стерегли свой родной край от недругов-супостатов.

Когда раздавался набатный звон колокола на святой Софии, Афанасий и Еремушка брали свой топорик и первыми выходили навстречу врагу, вступая с ним в бой. А в это время на помощь братьям поднимался весь русский народ…

Пылкое воображение девочки, опережая неторопливый рассказ, рисовало яркие картины боя. Среди людей, спешивших на помощь братьям-богатырям, она видела дядечек Никиту, Прошу, Сережу, моряков, которые ночевали однажды и сказки рассказывали. А тетечка Пра продолжала:

— Слывет в народе молва, будто в той горе Судоме есть глубокая-глубокая пещера и в ней спят чутким сном Афанасий и Еремушка. Когда родной земле угрожают недруги, братья просыпаются, берут топорик и выходят драться, а народ спешит им на помощь.

Валюша вдруг стала серьезной:

— Тетечка Пра, и моряки родственники тем братьям? И дядечки Никита и Проша, и Сережа, что с ружьем ходит под нашим окном?

— Смышленушка ты желанная, — ласково гладила по голове Микитишна. — Ишь ты, ребенок, а все понимает.

Дверь раскрылась, и в избу вошел Рачев. Учитель редко появлялся в Каменке, но, когда бывал, обязательно заходил к Ивановым. Сегодня у него много важных дел. Любовь Терентьевна, школьная сторожиха, собрала с пол килограмма маслица для Валюшиного братика и сестрички, что остались в Ленинграде, вот и принес он.

— Здравствуйте, Николай Осипович! — звонко закричала Валюша.

— Здравствуй, детка! — Учитель поднял Валю, поцеловал. — Ты здорова?

— Я теперь очень и очень даже здорова… Тетя Пра рассказывала сказку. Интересную-преинтересную. Про чудесных братьев-богатырей Афонюшку и Еремушку.

— Эту сказку я тоже знаю… А вот угадай, зачем я пришел? — спросил учитель.

— Вы пришли меня навестить. Потому что вы очень добрый и всегда меня любите.

— Угадала… И еще я люблю твою сестричку Глашу и братика Борю, я им гостинец принес. Дедушка Никита отвезет в Ленинград и передаст. Смотри. — Учитель развернул узелок, в котором был горшочек с топленым маслом. — Ты помнишь Любовь Терентьевну, школьную сторожиху?

— Помню, — ответила Валя. — Она тоже любит меня.

— Это она собрала маслице от нашей коровушки. А ты что пошлешь братику и сестричке?

— Мы с тетечкой Пра насушили сухариков.

— Очень хорошо, Валюша. — Рачев сел на скамейку, спросил, скоро ли придет Никита Павлович.

— Сейчас все явятся обедать, — ответила Прасковья Наумовна. — Совещаются они.

Было у учителя еще одно важное дело. Он хотел попросить Иванова и Шуханова узнать в Ленинграде, куда эвакуировался тот детский сад, который летом недолго находился в школе. С ним и Валюша приехала, да вот заболела воспалением легких, и ее пришлось оставить. По ленинградскому адресу, наверное, можно отыскать. Он и письмо приготовил и на конверте написал: «Устинье Алексеевне Рачевой».

Часто донимала учителя тревожная мысль: а вдруг детский сад опять попал в Ленинград? Тогда — беда. Что стало с Устюшей? Ребят из-под Пскова должны увезти в глубокий тыл, подальше от страшной войны. И жена там, а может быть, уехала к дочерям, к Оленьке на Дальний Восток или к Зине в Самарканд, только не к Стеше. Последнее время Стешин муж служил в Севастополе, а вот куда он отправил жену и детей? Да и сам-то жив ли? Война все так усложнила…

Его размышления прервал появившийся в избе Володя.