Командировка
Шрифт:
– А куда мы идем?
– спросил я.
– Да, куда?
– К Давыдюку, - сказал я, - и только к нему.
Еы его знаете?
– Я всех знаю в нашем отделе.
Опять - холл, лифт, пустынный длинный коридор, третий эта;ч. Как-то они все раскиданы по разным этажам, для конспирации, что ли?
Давыдюк Викентий Гаврилович - в списке номер три - багроволикий грузный мужчина, со стекающими по коже к шее склеротическими трещинками, лысый, потный, одышливый. Такому взять больничный- раз плюнуть. Узнав, кто я, неприязненно хмыкнул и велел подождать в коридоре, пока он освободится. Занят
– А я закурю, - сказал я.
– Урна ведь вот она.
– Курите. Здесь все курят... Ух, не люблю я этого Давыдюка!
– Почему, Шурочка?
– Не называйте меня Шурочкой, пожалуйста...
Не люблю, и все. Он противный. Строит вечно из себя неизвестно кого. Недаром от него жена сбежала.
– Так и сбежала?
– Сбежала с одним приезжим вроде вас. Это он такой паровоз, а она очень красивая и обходительная.
Молодая. Это его вторая жена, а первую он уморил, - Как это?
Шура поморщилась:
– Как, как. Как жен умаривают. Пыхтел, пыхтел, ныл, ныл, а потом взял и уморил.
– Газом, что ли?
– ужаснулся я.
– Вы все подсмеиваетесь, Виктор Андреевич, ну и ладно. Я почему-то на вас не сержусь. Странно, да?
Вчера вы мне казались тоже очень противным, а сегодня- ничего. Между прочим, все ваши московские шпильки не достигают цели, если иметь в виду меня.
– Какие шпильки, Шурочка?
– А такие, что вы считаете меня глупенькой. Многие так считали, да ошиблись. Нельзя судить только по возрасту. Я такое понимаю, чего вы, может, не понимаете... Вот я все. например, поняла, зачем вы приехали.
– Зачем?
– Вы решили, что наш отдел, или группа Капитанова, посылает в Москву бракованные узлы. И хотите это доказать. Так?
Я с уважением кивнул:
– Шура, не буду скрывать, я приехал именно за этим. Но доказать очень трудно, почти невозможно.
Такая закавыка. Нужна специальная экспертиза, а для того чтобы она была проделана, нужен весомый повод. У нас пока подозрения. Больше ничего.
Шура помолчала и сказала тихо, как говорят о самом секретном, большом, невозможном:
– Как вам не совестно, Виктор Андреевич! Вы подозреваете в жульничестве самых честнейших людей.
И я ответил так же тихо, глядя в ее ясные обреченные глаза, в эти безгрешные зеркала:
– Я не подозреваю, я уверен Ты, Шура, не представляешь, какие чудеса случаются в мире. Он не так еще хорош, как хочется. В нем идут войны и голодают дети, любимые предают любимых, а честнейшие прячут в карманах потные, ворованные пятаки. Это бывает.
Она побледнела, взлетели ее руки, упали на колени, и светлое лицо на миг осунулось, подурнело. В нем проступил облик той женщины, которая когда-нибудь ляжет в гроб.
– Вам, наверное, очень тяжело жить, - вздохнула она, упираясь взглядом в пол.
– Мне хорошо жить!
– ответил я.
Зряшный разговор, пустой, никчемный. Что это на меня накатило. Из той дали, куда мы неожиданно шагнули, трудно было возвращаться в казенный коридор...
Со стороны лифта показался худенький
мальчик.Это был я. Впервые я увидел себя так отчетливо. На ногах прохудившиеся сандалии, в руке - прутик.
Прыщики на лбу Это старость моя мелькнула Да, да, я понял Галлюцинации, связанные с детством, - верный признак.
Наступит время, когда я напрочь забуду середину жизни, и расцветет, как наяву, сад далекого прошлого, милые образы вернутся из Леты. Я их всех обниму, моих дорогих родителей, мальчишек, усну в детской кроватке, переживу заново незлые обиды и посмеюсь прежним невинным смехом Но не сейчас же, не здесь.
Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.
– Ладно, - сказал я.
– Не принимай мои слова всерьез, Шура.
Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу- неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.
Подходя, он строго глядел на свои ручные часы.
– В вашем распоряжении десять минут, товарищ.
– Уложусь, - заверил я - Шура, прогуляйся покамест.
Девушка безропотно подчинилась. Джинсы в обтяжку на выпуклых бедрах, раскачивающаяся походка- ох, помучит кого-то мой новый приятель.
Давыдюк взгромоздился на Шурочкин стульчик - хрустнул деревянный.
– Слушаю вас, товарищ.
– Это я вас слушаю, Викентий Гаврилович. Специально прибыл послушать. Вы нашего коллегу Мальцева шибко обидели, он теперь ехать отказывается сюда. И тем не менее утверждает, что именно вы гоните брак. Лично.
– Чего?
– одышка, отпустившая было Давыдюка, возникла снова свистящим хрипом. Неприятно, когда человек неподвижно сидит, а дышит со свистом.
– Того самого, Викентий Гаврилович, напугали вы Мальцева Он теперь со страху и городит напраслину. Я-то ему сразу не поверил, а уж когда вас увидел, как вы работаете и ни одной свободной минутки не имеете, совсем убедился в обратном. Узел ваш, конечно, с брачком Но, думаю, вы тут ни при чем По лицу по вашему видно. По честной улыбке.
– Ты со мной так не толкуй, парень, - сказал Давыдюк, смиряя дыхание. Ты по-человечески спроси, чего надо Не выхлюстывай. Я всяких видал, учти.
– Бронхи надо бы вам подлечить, Викентий Гаврилович. У вас не астма ли?
Он должен уже был рассердиться и уйти, но не уходил. Или вставать ему было лень. Или реакция замедленная. А мне с ним говорить было больше не о чем.
– Я уж слыхал про тебя вчера, - задумчиво, беззлобно произнес Давыдюк.
– Больно ты шустер. Кидаешься на всех, как пес. Из себя выводишь. А-а? Думаешь, в злобе человек открытей. Верно?
– У вас операция пустяковая, на стадии доводки.
Сказать вам нечего.
– Зачем же ко мне пришел?
– Ко всем хожу. По очереди.
– И с Прохоровым беседовал?
– Нет еще, не успел.
Я закурил, протянул ему пачку. Курево пошло ему впрок. Дыхание выровняюсь, по лицу, словно облитому жидкой латунью, расплылось выражение довольства и умиротворения.
– Мальцева вашего я почему погнал, знаешь? Он человек хлипкий. Под руку норовит поднырнуть Не люблю таких С виду лотошный, а внутри - пшик с маслом. Вот ты академика из себя не корчишь, и поэтому я с тобой разговариваю. А мог бы и послать.