Командировка

Дед отстранился от своего богатства и внимательно оглядел меня с ног до головы.

– Никакой, сынок, не будет тебе скидки.

– Это почему же? Оптовый покупатель всегда имеет облегчение.

– Оптовый - это мы понимаем, - сказал старичок.
– Но ведь ты после спекулировать ими станешь.

А это нам ни к чему.

– Я? Спекулировать?

– Да уж, видно, так. Или же у тебя три жены имеется?

Артельный инвалид возрадовался своей шутке и от удовольствия чуть не перевалился через прилавок. Он упал грудью на серебряное сияние. Подошла женщина, приценилась, поцокала языком и ушла.

– Видите, - сказал я, - никто у вас не возьмет за такую непомерную цену.

– Не возьмут - не надо, - невозмутимо буркнул старик.
– А по дешевке тоже спускать не резон. Это же какие платки, сынок. Вязьменские. В них свет и тепло. Они же не простые, не магазинные. В них секрет. Его наша только артель ведает, этот секрет.

Пора было уходить, но я не мог. И дед, видимо, проникся ко мне сочувствием.

– У тебя что же, денег не хватает?

– То-то и оно.

– Так ты два купи, не три.

– У меня и на один не наскребется.

Старик не удивился, но стал безразличным. Золотые его зубы потухли, нырнули под пшеничные усы.

И тут я сообразил, как надо поступить.

– Смотрите, - заговорил я торопливо.
– Вот у меня ботинки. Я их только что купил за четвертной.

Берите, и еще двадцать пять рублей в придачу. Новые ботинки, вы же видите!

Он покосился, как бы пересиливая себя, протянул лапу, покорябал ногтем платформу:

– Отвалятся?

– В гробу отвалятся, - пошутил я, - не раньше.

Ему шутка понравилась, сверкнуло золото зубов.

Но все же он сказал:

– Ботинки и тридцатку.

– По рукам!

Платки были почти одинаковые, я выбрал тот, в котором чуть больше теплилось серого мерцания, цвета печали. Артельный упаковал платок в затейливую коробочку из бересты (чудесно!), перевязал ленточкой.

– Будешь добром поминать!
– посулил он на прощание.

К гостинице я подходил счастливый и умиротворенный. В кармане позвякивали медяки. Ничего, на метро хватит. В холле, за журнальным столиком поджидал меня Дмитрий Васильевич Прохоров, читал газету и одновременно смотрел поверх нее на входную дверь. Увидев меня, приветливо заерзал, поклонился сидя. Мыслями я уже находился в Москве, и необходимость нового разговора с Прохоровым меня разозлила. У меня был хороший, четкий план, как провести время до вечера; Прохоров в план не вписывался.

– Меня ожидаете, Дмитрий Васильевич?

– Вас, вас, - ох, это убийственное шуршание пиджака.
– Как договаривались.

– Мы разве договаривались?

Невинно-скорбная физия Прохорова расплылась в благостной гримасе.

– А вы хотели удрать не повидавшись, - он захихикал.
– Не годится, голубчик вы мой, не годится.

А как же мое послание к Перегудову?

– Принесли?

Жестом фокусника он извлек из своего необъятного пиджака объемистый конверт. Не письмо, а целую бандероль.

– Это что же, исповедь ваша?
– Я задирал его, чтобы он побыстрее ушел. Все, все. Я прощался с городом и его обитателями. Командировка закруглялась. Ни с кем мне не хотелось больше встречаться, и уж меньше всего с этим человеком. Я не знал, каков он был прежде, в молодости, был ли талантлив или бездарен, всеведущ или наивен, но то, во что превратились его способности и его чаяния, не внушало симпатий. Он сводил счеты с миром и при этом мерзко шуршал пиджаком. Вино ли в том виновато, люди ли, коварство обстоятельств - все это теперь ничего не значило. У человека, озабоченного сведением счетов, на лбу сияет Каинова печать. И ее не заклеишь пластырем красивых фраз. Впрочем, Прохоров и не пытался.

Он не хитрил, прощальный взгляд его был тревожен и едок, как пыль.

– Тут кое-какие предложения и расчеты, - пояснил он, не заметив моей колкости.
– Надеюсь, это заинтересует Владлена Осиповича. Можете передать, что разрабатывать эту тему я готов на любых условиях. На любых! Так... Что еще? Да, с прибором. Здесь тоже все сказано и рассчитано. Чтобы исправить положение, потребуется не меньше четырех-пяти месяцев. Вы когда едете? Завтра?

– Сегодня.

– Я так и предполагал. Бельмо на глазу...

Он не дал мне времени ответить, поднялся, издавая звуки рассохшегося пианино, но почему-то руки мне не протянул. Уже уходя, замешкался, оглянулся, и я увидел на его лице муку, пронзившую мое сердце.

– Не заблуждайтесь, - произнес он с мертвой улыбкой.
– Никто никого не предает. Никто, Виктор Андреевич. И никто никому не подставляет плечо. Это все детские представления, ложные. У вас шоры на глазах, я вам говорю. Вы их откиньте, откиньте.

С шорами легче, конечно, но без них как-то просторнее.

Он уже ушел, а я все стоял около столика, не двигаясь, прижимая к груди туесок с платком и пухлый прохоровский конверт. Это что же такое, в самом деле?

Два человека, совершенно разных, в течение суток уверяют меня, что я слеп. В чем слеп? Кто их тянет за язык? Допустим, они правы, каждый по-своему. Но это же неприлично, попросту неприлично говорить убогому, что он убог. А если я уже не могу прозреть?

Если моя слепота окончательная и неизлечима?

Я тряхнул головой - все, все!
– и побрел к себе в номер. Там пообедал остатками сыра и печеньем.

Вкусную еду запивал водой из-под крана. В ящике стола обнаружил непочатую коробку шоколадных конфет. Это пойдет на ужин. Позавтракаю в поезде.

Денег хватит на стакан чаю и на калорийную булочку. Превосходные булочки иногда продают в поездах.

Одну можно грызть сутки напролет.

В последний раз побрился, уложил чемодан. Мне очень хотелось хотя бы мельком проглядеть бумаги Прохорова, но я себя пересилил, сунул конверт на дно чемодана, под рубашки.

Теперь надо бы попрощаться кое с кем. Но есть ли в этом городе справочная служба?

Я набрал 09 и через несколько минут, к огромному моему удивлению, получил домашние телефоны Порецкой, Шутова и Капитанова. Обзванивал адресатов я в такой очередности: Владимир Захарович, Петя, друг, Шурочка, душа моей души. Все три прощания получились довольно однообразными. Поначалу заминка изумления и неловкости, потом шаблонные сухие пожелания доброго пути. Никто не изъявил охоты меня проводить, и никто не пригласил приезжать еще. Грустно это, грустно. Владимир Захарович учтиво поинтересовался, к каким выводам я пришел. Я коротко ему объяснил свое понимание проблемы. Просил передать мои извинения Шацкой, которую если и обидел, то неумышленно. Капитанов холодно пообещал. По тону чувствовалось, разговор со мной, а скорее - я сам, ему осточертел. Петя Шутов пробормотал что-то невнятное о прелести московских ресторанов, выдавливал слова неохотно, с отчуждением.