Комбат Ардатов

— Эх вы! — сказала обидно Надя. — Эх вы! Даже пакли у них нет!

Загородив собой рюкзак, она стала что-то вынимать из него, какие-то вещи из одежды, потом, затолкав все обратно, с треском порвала что-то белое на тряпки, а кружева спрятала в карман рюкзака.

Она чистила винтовку быстро и умело, что-то мурлыкая себе под нос, и Ардатов подумал, что так вот она чистила винтовку после тренировочных стрельб в техникуме, тоже мурлыкая. Она, наверное, привыкла мурлыкать, когда чистила винтовку, и поэтому мурлыкала и сейчас. Но здесь-то ожидались не тренировочные стрельбы…

— Готово, — сказала Надя, отставляя винтовку и занимаясь патронами. Она вытерла их и обоймы насухо, а пули покачала. Три пули шатались в гильзах, и эти патроны Надя сначала хотела выбросить, она даже замахнулась, но в последнюю секунду, видимо, передумав, не бросила, а отложила их в сторону, на обрывок тряпочки.

Потом в передней крутости траншеи она вырыла полукруглую нишу со ступенькой для ног. Она становилась на эту ступеньку и примерялась, удобно ли ей будет стрелять.

— Готово, — еще раз сказала она, когда все было сделано. — Очень хорошо!

Она подошла к Щеголеву, как будто так просто, без особой цели.

— Все хорошо, но мне здесь не очень нравится, — заявила она, и Ардатов улыбнулся, чувствуя, что она задирается к Щеголеву, и подумав, как быстро просохли ее глаза.

Хоть и пробыл Ардатов со Щеголевым всего-ничего — считанные часы какие-то, хоть и слышал он от Щеголева считанные слова, но и этого было достаточно, чтобы заметить, что у Щеголева был явно иронический склад ума. Это подтверждалось тем, как Щеголев смотрел ему в глаза — одновременно почтительно к его шпале в петлицах, к орденам и в то же время испытующе, как бы говоря: «Ну, что прикажешь дальше? Это не на развод, не на занятия выводить батальон…»

Что ж, и правда, он, Ардатов, здесь должен был не на развод выводить батальон.

Но ироничность Щеголева, видимо, относилась и ко всему, потому что даже на задиристость Нади он ответил все в том же ироническом тоне.

— Как же это — и хорошо и не нравится?

— Хорошо, потому что просторно. Ну, свободно, — она обвела рукой горизонт. — Все отлично видно, и вообще — как-то свободно. И жаворонки опять будут петь. Они каждый день поют. Вы заметили? Вам нравятся жаворонки? Или вы ничего, кроме «направо, налево!» не знаете и знать не хотите? Вам нравятся жаворонки? — переспросила она серьезней.

— Нравятся, — сознался Щеголев. И тут же добавил: — Под них хорошо засыпать.

— Фи! — возмутилась Надя. — Как вам не стыдно.

— А что — «плохо»? — Щеголеву ни капли не было стыдно. — Что не нравится?

— Почему там, — Надя показала на их открытые фланги и в тыл, — почему там никого нет? Почему вас мало? Это что же за такой полк, в котором так мало людей и вообще ничего нет — ни пушек, ни пулеметов, ни даже пакли? Где пушки, где пулеметы? Где пакля? Где все?

— Кошка съела, — мрачно пошутил Щеголев.

— Военная тайна? — съязвила Надя.

— Да! — еще мрачнее сказал Щеголев. — И всяким штатским ее не положено знать.

— Глупости какие-то! — Слова Щеголева насчет штатских задели ее, и она сделала ладонью перед лицом такой жест, как если бы она отбила от лица что-то летевшее в него — мячик, палочку или майского жука.

Надя, чтобы подчеркнуть пренебрежение к этим глупостям, отвернулась от Щеголева, и Ардатов увидел, что ее глаза горят возмущением, и так как Надя стояла отвернувшись, некоторое время и не знала, что он смотрит на нее, он разглядел, какие у нее прекрасные глаза — громадные, чуть удлиненные к вискам, темно-серые, потемневшие сейчас от гнева еще больше, отчего ослепительно белые белки казались еще белее. А может, они были такие ослепительные, потому что промылись слезами.

Он сумасшедше — совсем не к месту, не ко времени, подумал, как им — ей и Щеголеву, было бы, наверное, великолепно, если бы не было войны, если бы они встретились в каком-то городе, если бы они гуляли вечерами на набережной или катались на лодке, или загорали на пляже, или ходили бы в кино, или бы делали еще что-то, что в их возрасте делают юноши и девушки, когда жизнь у них идет по-человечески.

Он подумал, что они, конечно бы, друг друга бы и обижали, ссорились бы, потому что оба были ершистыми, потому что оба не желали, чтобы ими кто-то командовал, даже тот, кого любишь, но потом бы, конечно, они бы все больше тосковали друг по другу, все больше каждый из них уступал бы, и им бы было очень хорошо и вдвоем и и среди людей.

Ардатов даже увидел на секунду, как они едут в переполненном трамвае — рослый, ладный Щеголев, держась за верхний поручень, отгораживает Надю от толчков, а она, принимая это как бы между прочим, счастлива, что он делает это для нее, и незаметно поглядывает, видят ли все это девушки в трамвае. Девушки, конечно, видят, и от этого Надя чувствует себя еще счастливей.

Надя резко обернулась к Щеголеву.

— А вот и не штатские!

Щеголев ответил мягче, уже улыбаясь:

— А вот и штатские!

— А вот и нет! — сердито возразила Надя. — Мы зачислены. Мы — как все здесь!

— А вот и нет, — улыбнулся Щеголев.

— А вот и да!

— А вот и нет… Хотя у нас и нет пакли, но…

— Какой вы гадкий! — заявила Надя, едва переводя дыхание. — А… а еще… а еще командир!

Она отвернулась от Щеголева, снова вскинула винтовку на бруствер и примериваясь, как она будет стрелять, стала водить стволом в стороны, перезаряжать, клацая затвором, но вдруг отложила винтовку и побежала к Ардатову.

— Товарищ капитан! Константин Константинович! Это, это… — она показала на что-то на ничьей земле. — Это вам… нам не понадобится? Но как достать?

Ардатов, наведя бинокль туда, куда показывала Надя, обомлел: в сотне метров от траншеи, чуть наискось от того места, где все они были, тускло поблескивал вороненый ствол противотанкового ружья.

Ошибиться было невозможно — ружье прикладом упало в окоп, задрав под углом к небу квадратный дульный тормоз.

«Надо быстрей! Надо быстрей, пока еще не очень видно, пока их слепит солнце, через минуту будет поздно! — быстро сказал он себе. — Разведбат и батальон танков! Черт! Но хоть одно!»

Он сунул Тырнову бинокль, сдернув его с шеи, бросил Наде: «Спасибо, — и Щеголеву, — останешься за меня! Всем замереть, не привлекать внимания немцев!» — и побежал по траншее с тем, чтобы вылезти как раз напротив ружья, на ходу застегивая ремень потуже, сдвигая кобуру на спину и глубже натягивая пилотку.

Ползти в полыни было неловко — ничего не просматривалось в двух шагах, и сухие листья, веточки, пыльца набивались Ардатову в рукава и за шиворот, но зато немцы пока его не видели. Он полз некоторое время, не поднимая головы, прикидывая, сколько же осталось метров за ним, и выполз почти точно к первому брошенному окопчику, который он наметил себе, как ориентир. Не спускаясь в него, а только заглянув и ничего не увидев, Ардатов чуть передохнул.