Комбат Ардатов

Почти в самом конце траншей от нее отходил короткий ход сообщения в неширокую и овальную балочку. В балочке густо росла трава и несколько кустиков. Эта свежая трава и кустики говорили, что подпочвенная вода здесь подходила близко к поверхности, так близко, что трава и кустики росли хорошо и, несмотря на жару, на бездожье, выглядели сильными и свежими.

Когда те, кто занимал здесь оборону, наткнулись на эту балочку, похожую на след от чего-то большого, что как будто бы упало с неба и продавило здесь степь, когда те, кто наткнулся на эту балочку, покопали тут, с метровой глубины в ямку стала сочиться вода — не очень много, но постоянно. Возле этого временного колодца саперы подрыли в балочке откос, и в получившейся неглубокой нише-пещерке развернулся ПМП [6] , где сейчас, загорюнившись, ожидали бог весть знает чего и ожидали всего раненые — шесть человек, в той числе и женщина — майор медицинской службы. С ними были медсестра и ездовой, который, как оказалось, ехал ночью за ними да не доехал, потому что лошадь была убита шальной пулеметной очередью. Ездовой добрался сюда пешком и приволок на себе хомут, сбрую и уздечку. Сейчас все это бесполезной грудой лежало в стороне.

6

ПМП — пункт медицинской помощи.

На этом ПМП и правда был ручной пулемет «Дегтярева» и три магазина к нему: пулемет стоял на площадке, на краю балки перед окопчиком. В окопчике, углубляя его, возился ездовой.

— Вы нас не бросите, не бросите, капитан? — спросила его майорша, согласившись отдать пулемет почти сразу, после того, как Ардатов ей объяснил, что ездовой или медсестра будут только зря жечь патроны, и что его группа все равно прикрывает и раненых, и в интересах этих же раненых, чтобы группа была боеспособной.

— Ваш сержант вел себя так, словно мы уже покойники. Что за манера — брать силой? — пожаловалась на Белоконя майор. — Ходил тут, забирал гранаты. Потом привел зачем-то музыканта. Играли тут «Утро красит нежным светом…» Что за несерьезность? Говорит, что разведчик, а похож на какого-то отпетого типа! — возмущалась майор. — Мы, капитан, не в оперетке!

Майор была полной, смуглой женщиной лет сорока с темной полоской усиков на верхней губе. То ли от боли, то ли от потери крови, то ли от страха за себя и за всех раненых она была бледна, и усики выделялись на губе четко, как подрисованные.

— Нет, — сказал Ардатов. — Не бросим. Обещаю. У нас свои раненые. День только начинается, так что… Так что их прибавится. У вас нет ничего?.. Вы не можете сделать мне укол — болит все и, главное, кружится голова.

Он рассказал, как их с Чесноковым придавило, и майор приказала:

— Идите сюда!

Так как она была ранена в голень и могла только сидеть, она посадила и его рядом с собой и, пощупав пульс, заглянула ему под веки и постучала ребром ладони по пояснице.

— Ничего страшного — все пройдет. Надо только время. Хорошо бы полежать недельку в госпитале, чтобы уж быть уверенным. — Майор, вздохнув, махнула рукой, как бы вспомнив, где она: «Какие глупости говорю», — и, порывшись в никелированном ящичке, ловко наладила шприц, успокоив его:

— Нет, нет, не морфий. Понимаю, вам надо быть на ногах. Я вам сделаю другое — боль снимет, а командовать сможете. Только чуть задеревенеете. Ну-ка, повернитесь! Поднимите гимнастерку. Вот и все!

«Это хорошо, задеревенеть, — подумал Ардатов. — А еще бы лучше закаменеть!»

Он хотел было встать, но майор, сказав, «ну-ка, что тут на шее», наклонилась к нему и прошептала в ухо:

— Не бросайте нас, капитан. Не знаю, как все, а я бы… А меня лучше пристрелите. Не хочу попасть к ним живой.

Ардатов встал и застегнул ремень.

— Спасибо. Мы прикроем вас, товарищи, — сказал он громко. — Но лучше перебраться в траншею. Кто, конечно, хочет. С воздуха ваша балка бросается в глаза, привлекает внимание. С воздуха не видно — раненые или нет, так что… И вообще лучше быть поближе. Кто может — прошу в строй. Людей у нас мало… Тебе надо укол? — спросил он Чеснокова.

— Нет, — отказался Чесноков и отступил подальше. — Ну его. Я уж как-нибудь без него. Уже не тошнит.

— Медики у вас есть? — спросила его сестра, девушка лет двадцати, кряжистая, большегубая и пучеглазая.

— Я могу… — Сестра повернулась к майору. — Правда ведь, Софья Павловна? Правда ведь? Здесь все равно делать нечего. Возьмите меня, товарищ капитан.

— Возьму, — согласился Ардатов. — А ездовой пусть останется. Вместо вас.

— Капитан, это вам! Курите! — Софья Павловна протянула ему начатую коробку папирос. — Берите, берите, у меня еще есть.

— Спасибо. Спокойно!!! — сказал Ардатов Софье Павловне, перекладывая папиросы в портсигар. — Нам только продержаться до ночи…

— Помогите! — Софья Павловна подала руку сестре, и сестра помогла ей встать. — Я провожу капитана.

Обнимая сестру, Софья Павловна на одной ноге, опираясь на вторую лишь чуть-чуть и все равно морщась от боли, отойдя шагов десять, снова спросила:

— Значит, эвакуация невозможна?

— Невозможна.

— Или вы просто не хотите дать нам людей, потому что у вас у самих их мало? Скажите честно, не хотите дать людей?

— Не могу, — признался Ардатов. — Вернее, не хотел бы, даже если бы я мог вас отправить. Но не могу. Все тылы просматриваются. И простреливаются. Предположим, я дам вам людей. На какой сотне метров они сами станут ранеными? Сколько из них будет убито? Вы уверены, что вас донесут живой? Вы уверены?

Софья Павловна промолчала. Молчала и сестра. Они стояли обнявшись, глядя ему в лицо, и Ардатов видел, что в их глазах бьется отчаяние, то отчаяние, которое рождается от обреченности беспомощного.

Когда они в сорок первом, выбираясь из окружения, сначала на Украине, потом под Вязьмой, когда они, скитаясь по немецким тылам, пробиваясь с боями через тылы немцев, должны были оставлять своих тяжелораненных в деревнях, на хуторах, у лесников, он видел это отчаяние в глазах тех, кого они оставляли.

Каждый, кто оставался, понимал, что взять его нельзя — нет сил нести, раненые сковывают тех, кто может вести бой, что обстоятельства таковы, что нет никакой, ну, никакой возможности взять раненых с собой, что будь хоть малейшая возможность, их бы взяли, их бы не оставили, и если оставляют, значит, иного выхода нет. Каждый, кто оставался, понимал это. И все-таки, не укоряя никого ни словом, оставшиеся смотрели на уходивших вот так же — с отчаянием беспомощных. А на что они могли полагаться? На сердоболие тех, кто приютил их, на счастливую звезду, которая позволит им подлечиться и уйти к партизанам еще до того, как их или выдадут предатели из местных, или найдут полицейские, или нагрянут немцы?

Те, кто уходил, отдавали раненым что могли — последние сухари, кусок сахара, индивидуальный пакет, шинель. Но здоровые все-таки уходили, потому что должны были идти, чтобы, пробившись к своим, продолжать войну.

С каждым переходом число уходивших уменьшалось — снова часть их ложилась навсегда в землю, новая часть должна была оставаться у новых сердобольных деревенских жителей в затерянных хуторах, в глухих лесничествах. Но и из тех, кто уходил, никто не знал, что ждет его завтра, никто не знал, что ждет завтра другого, кому повезет, кому не повезет, так что его уже больше ничто на земле не будет касаться.