Комбриг

Брехт, пришёл к консульству сразу после обеда и занял свое излюбленное наблюдательное место на чердаке того здания, почти напротив шестнадцатого дома, в подъезде которого он провёл две ночи. Как он и предполагал, Панас появился задолго до назначенного времени. И был он не один. Сразу полковник не обратил на второго мужика внимание. Панас прошёл мимо консульства несколько раз туда-сюда. Время ещё было дневное и у калитки, что вела в небольшой дворик, в котором сейчас и припаркован был "Фольксваген", стояли два милиционера. Люди заходили и выходили. Уж какие могут быть дела у советских граждан к дипломатам воюющей сейчас Польши, Брехт не ведал. Только одно на ум приходило, у наших с той стороны могут быть родственники, хотят съездить в гости? Так война. Забрать сюда в СССР родичей, ну, тоже проблематично. Письмо передать или просто узнать, жив или нет — запрос сделать? Если только. Наблюдая за входящими и выходящими гражданами, Брехт и обратил внимание на второго мужика в пиджаке. Тот делал вид, что направляется к консульству, но всякий раз проходил мимо. Потом то же самое проделывал с противоположной стороны, а ещё один раз неизвестный прошёл мимо Панаса и кивнул ему головой. Не поздоровался, а что-то подтверждая.

Ну, ожидаемо. Панас ему поверил, но решил подстраховаться. Нужно быть осторожным и если этот второй боевик Провода не пойдёт с ними в здание, то прорываться назад придётся с боем. После пяти оба дядечки хождение по улице имени товарища Ольминского Михаила Степановича — самого видного деятеля революционного — народовольческого и большевистского движения в России прекратили и исчезли. Ближе к восьми Иван Яковлевич наблюдательный пункт покинул, спустился и прошёл в булочную, что находилась в трёх домах от консульства. Купил свежей выпечки круглый каравай и приевшиеся уже за три дня пирожки с морковкой. Были ещё и с ливером, но бережённого бог бережёт, ему сейчас только пищевого отравления и не хватало. Ещё были ватрушки с повидлом, но их почти сразу разбирали. Очереди в магазине почти не было. Он был коммерческим и булка хлеба стоила десять рублей, а небольшой пирожок рубль. На зарплату, скажем, токаря в двести рублей, брать каждый день десяток пирожков сильно не разгонишься, быстро оскомину набьёшь. У Ивана Яковлевича деньги пока были, а вот суп себе готовить в подъезде или тем паче на чердаке, возможности, точно не было. Питался хлебом и пирожками всухомятку.

Уминая сладковатые и жирные пирожки, прямо масло сочилось по пальцам, Иван Яковлевич и сам прогулялся вдоль улицы Ольминского из конца в конец, да из начала, да в наконечники. Тихо. Не в смысле звуков нет, звуки есть. Облавы нет, милиционеров всяких с НКВДшниками. Милиционеры, охранявшие консульство, ушли. Мальчишки в войнушку играют, девчонки прыгают через скакалку. Мамаши с первобытными низкими колясками вышли на прогулки с малышами. И как палочка выручалочка горланит на столбе репродуктор, марши революционные распевая. Даже если выстрелить из револьвера или «Люгера», то вот тут в двадцати метрах от консульства уже ничего не будет слышно.

— Ось и мы. Це Микола, — тронул его подкравшийся почти незаметно сзади Панас. На самом деле, Брехт их метров за пять почувствовал, но оборачиваться не стал и вздрогнул, словно испугался.

— Уф, злякался! Бисови диты! — специально фразу заготовил.

Потом повернулся и спокойно протянул руку Миколе.

— Олег Кошевой.

— Чи є знак дзвінка? (Позывной есть?) — прищурился Микола.

— Капловухий (Лопоухий), — это его так один раз Марыся обозвала — жена Яшки Острогина, что от бати регулярно подзатыльники получал.

— Похож. — Перешёл на русский Микола. — На подмогу я, поквитаться за хлопцев. Панас говорив, шо три семьи, у трёх сподручнее.

— Да. Так лучше. Там девочки у двух семей маленькие, их не трогайте, мы же не звери, мы отомстить пришли и напомнить ляхам, что мы живы. — Кто их знает, вернее наоборот, был уверен, что не предупреди, не дрогнет рука у братьев, убьют малышек.

— Як скажешь. Пидемо? — Панас кивнул на здание консульства.

— Пошли. Жилые помещения на другом поверхе. — Тоже специально фразу заготовил. — Пошли.

Событие тридцать девятое

Враги всегда говорят правду, друзья — никогда.

Цицерон

Подсматривая два дня за обитателями консульства, Иван Яковлевич привычки этих обитателей почти выучил. В восемь часов вечера старший Бжезинский выходил и лично запирал калитку на ключ. Не прямо до секунды, не педант, плюс минус несколько минут. Именно на это время и для этого действия налёт и был на восемь вечера назначен. Они втроём встали у небольшого тополя пирамидального в десяти метрах от калитки, скорее психологический барьер создающей. Тонкие прутья на приличном расстоянии друг от друга. Ребёнок и пролезть может.

Тадеуш Бжезинский не подвёл, он минут в пять минут девятого вышел на крыльцо здания, и, обозрев, лисьим своим личиком поводя туда-сюда, окрестности, достал пачку сигарет. Закурил неспешно, сделал три затяжки и стал спускаться со ступенек.

— Пора! — Брехт дёрнул за рукав докуривающего цигарку Панаса.

Не дожидаясь националистов, Брехт быстро прошагал эти десять метров, но не бегом, чтобы не привлечь внимания к себе прохожих и всякой разной гуляющей публики. Встретились у калитки. Тадеуш доставал одной рукой ключ из кармана штанов, а другой закидывал едва до половины выкуренную сигарету в урну.

— Пан Бжезинский! — Брехт отсалютовал ему по-польски, двумя пальцами.

— Tak, z kim mam zaszczyt rozmawia'c? (Да, с кем имею честь разговаривать?)

— Меня бог послал, не терпится ему с тобой пан Бжезинский увидеться, — Брехт, распахнул калитку и, достав из кармана куртки стилет, всадил его точно в сердце поляка. Слава богу, в ребро не попал. После этого резко зашагнул за консула и, подхватив тело падающее, под мышки, потащил за машину. Там с улицы из-за самой машины и кустов сирени ничего не видно. Специально сзади взял, чтобы в крови не испачкаться. Положив Тадеуша на брусчатку, Иван Яковлевич подобрал ключ от калитки, который выронил отец одного из главных русофобов мира и, пропустив в неё националистов, запер на ключ, не вынимая его из замочной скважины, при отступлении, может быть, дорога каждая секунда будет.

— Быстро! Детей не трогайте, — напомнил Иван Яковлевич братьям по Проводу и взбежал на крыльцо. Осмотрели первый этаж. Шесть дверей и небольшой холл. Всё пусто, а вот со второго этажа здания доносились голоса. ОУНовцы, пока Брехт осматривал первый этаж, поднялись, перепрыгивая через три ступеньки, на второй. Там раздались крики, взвизгнула женщина, громко заплакал ребёнок. Брехт специально выждал ещё минутку, достал из кармана и «Парабеллум» и револьвер и пошёл наверх. Там брат Микола вытаскивал из одной квартиры, что ли, упирающую и орущую женщину, а брат Панас сдирал серёжки с другой уже убитой женщины. В коридоре общем на паркетном полу лежало три трупа. И старший Бжезинский — четыре, и та женщина, что тащил за волосы Микола. — пять. Должен быть ещё один человек. Ага, одного мужчины не хватает. Тот как раз выскочил в коридор вслед за Миколой, который в этот момент перерезал горло женщине. Всё. Пора. Брехт направил револьвер на мужчину. Бах. Сухо щёлкнул игрушечный по сравнению с «Люгером» револьверчик. Бах. Бах. И в головах повёрнутых к нему затылками ОУНовцев образовалось по одному лишнему отверстию.

Иван Яковлевич вложил револьвер в руку мужчине, которого застрелил, и проверил карманы у националистов. Точно такой же револьвер оказался у Миколы. У Панаса, был «Вальтер», который полицейский — маленький. «Вальтер» полковник сунул в карман, а револьвер вложил в руку Миколы. Потом чуть передвинул тела украинцев, чтобы было понятно, почему у них дырки лишние в затылке.

Ну, теперь, главное, за чем вся эта операция и затевалась. А нет, ещё есть момент. Иван Яковлевич сорвал с женщины с перерезанным горлом серьги и вложил их в руку Панаса. Ну, пришли ребята отомстить, а заодно решили пограбить, но тут один из поляков, получив пулю, не умер сразу, успел сделать два выстрела и покарать ОУНовцев. Брехт оглядел поле боя. Ну, не криминалист. Да и дадут ли здесь поляки нашим криминалистам работать? Вопрос. Он достал письмо, в котором говорилось, что это месть Провода за убитых во Львове лидеров ОУН и положил его на грудь полного мужчины, тоже с перерезанным горлом.

Ну, вот, а теперь главное, нужно вывезти с собой Збигнева. Из одной комнаты доносился детский плачь, явно девочка. Брехт заглянул во вторую дверь, там сидела на ковре и играла с куклой совсем кроха, года два девочка. Ну, осталось только одно место, где может быть Збигнев.

— Эй, Збигнев, — Брехт зашёл в квартиру консула. А ничего так люди живут. Вазочки всякие, картины на стенах, комод резной. Мальчик сидел, сжавшись в комочек, за этим комодом.

— Збигнев, я — друг. — Не стал даже пытаться говорить это на польском, хоть и выучил фразу, которую ему Малгожата на листке написала. Раз мальчик ходит в школу, то русский знает, тем более, он тут всю жизнь в Харькове провёл.