Комемадре
Шрифт:
Неизлечимые больные смотрят на нас, словно мы обращены к ним спиной. Некоторые очень тихо произносят: «Я сделаю все, что будет нужно».
В коридорах лечебницы впервые становится тесно. Мы ходим взад и вперед, углубившись в бумаги, и, не глядя на пациентов, громко обсуждаем истории болезни, придумывая на ходу неологизмы и термины на латыни. Люди расступаются в стороны и стараются стать как можно незаметнее. Все койки заняты. В каждой вене по катетеру. По капельницам струится безвредная освобождающая сыворотка.
На
Сильвия ждет меня у ванной, помешивая лед рукой. Со временем она привыкла к холоду. Но это неправильно. Для ледяной ванны нужно обострение или подтвержденное бредовое состояние. Мы не должны позволять ей привыкать ни к сумасшествию, ни ко льду.
— Ты думаешь о нем?
— О ком, доктор?
— Об этом человеке. Который сказал, что любит тебя.
— Ни к чему это.
— Ты уже забыла его?
— Почему вы спрашиваете?
— Сегодня льда не будет. Надевай халат. Пойдем погуляем в парке.
Ощущение новизны от неожиданной прогулки заставляет Сильвию думать, что это очередная лечебная процедура. Ведь вот уже четыре месяца она не покидает палаты. Но идти со мной под руку отказывается.
В коридоре повсюду рак с именем и фамилией. Новые лица, которые требуют вашего внимания без остатка. Сильвия здоровается со всеми подряд: такая щепетильная вежливость характерна для многих душевнобольных. Выйдя за дверь, она останавливается, ослепленная солнцем. Здесь мне удается взять ее за руку. Я хочу, чтобы она шла побыстрее.
— Расскажи мне немного об этом человеке. Как он дал тебе понять, что ты ему интересна?
— Мне пришлось сделать первый шаг самой. Он так хотел.
— Ты поступила некрасиво, Сильвия.
— А вы, что бы вы сделали на моем месте, доктор?
— Ты слишком много болтаешь. Разве не видишь, ты вся в мошках?
Она соглашается. У нее зудит лицо. Она замолкает, широко раскрыв глаза. Откидывает голову назад. Чья-то рука возвращает ее в прежнее положение.
— Что вам угодно, Папини?
— Доброе утро.
В другой руке у него его измерительный инструмент. Он раскрывает его и обхватывает им голову Сильвии, та не сопротивляется. Европеоидная раса, симметричные черты лица, надбровная дуга не определяется. Сильвия не подпадает под определение атавистического человека.
— Ты пользуешься биде в туалете? — спрашивает Папини.
— Нет, — отвечает Сильвия.
Папини многозначительно смотрит на меня.
Я спускаюсь по забитой людьми лестнице. Невольно наступаю на ногу пациенту. Он просит у меня прощения. Почему они ждут
здесь, а не у входа?— Там слишком холодно, доктор, — поясняет медсестра.
Спустившись еще на ступеньку, все та же медсестра громко сообщает — что-то горит.
Мы пока не знаем, что именно. Скорее всего, это не в лечебнице, так как здесь нет ни криков, ни беготни. Выйдя в парк, видим, что горит домик садовника. Сам садовник стоит рядом, молча наблюдая за пожаром вместе со всеми.
Не знаю, так ли выглядит опустошающее пламя, но огонь окутывает дерево зыбким ореолом, и смотрится это очень красиво. От ближнего дерева приятно пахнет жженой листвой. Больше ничего не происходит. Я поворачиваюсь и возвращаюсь в пустое приемное отделение. Там, спиной ко мне, Менендес листает какие-то бумаги.
Я ставлю ступни в одну линию с ее ногами. Подойти сейчас или еще немного повременить? Подожду. Шнурок моего ботинка выстреливает через холл, оплетает ее туфлю, поднимается вверх по халату, огибает одну за другой пуговицы и тончайшим узлом завязывается у нее на шее. Одно резкое движение ногой — и у нее отлетят все пуговицы.
— Менендес, мне нужно поговорить с вами.
— Говорите.
— За чашечкой кофе, если не возражаете?
— Что, простите?
— Кофе.
— Вы хотите, чтобы я принесла вам кофе?
— Нет, я сказал, что…
— Вас плохо слышно, доктор. Вы можете подойти поближе? Не хочу, чтобы мой халат пропах дымом.
Я подхожу и оказываюсь перед ней.
— Менендес, я хотел поговорить с вами, если вы не против. За кофе.
— В смысле?
— Я хочу, чтобы вы выпили со мной кофе. И поговорили.
— О чем-то конкретном?
— Это хорошая возможность, знаете ли… Дело в том, что за повседневной суетой… Мы ведь почти не знаем друг друга, не так ли?
— На этой неделе я не могу, доктор. Возможно, на следующей.
Я без ума от нее. Я хочу навалиться на нее, чтобы она почувствовала злую эрекцию, рвущую мне штаны. Входит мистер Алломби. Он спрашивает, где все, из-за чего загорелся домик садовника и занимается ли этим кто-нибудь. Менендес начинает отвечать на все три вопроса.
Я смотрю в окно: муравьи все еще там, колышущийся идеальный круг с трещиной в центре. Это самые близкие ко мне представители животного мира (достаточно спуститься вниз, чтобы разрушить их круг ногой), не считая мошек на лице у Сильвии, приматов Папини, декартовой утки и земноводного, которое, возможно, живет внутри Менендес.
Слушая меня, Ледесма время от времени отталкивается ногой, кружится в кресле и играет с маленькой гильотиной, заставляя ее срабатывать раз за разом. Я только что произнес: «Мне кажется, нам следует удостовериться, если это можно так называть, в этичности нашего эксперимента, дабы…», и теперь мне хочется стереть с моего лица рот, вырезать себе скальпелем новый и начать все заново.
— Хотите кофе? — прерывает он меня.
— Нет, спасибо.
— Вы — человек благородный, Кинтана. Эксперимент тревожит вас, вам неспокойно, и вы решили высказать мне все в лицо. Прямо мне в лицо.