Комемадре

— Спасибо, доктор, — произносит тот растроганно.

Ледесма немного медлит, прежде чем спустить рычаг. Лезвие проходит через Сисмана, но не так чисто, как в случае Сильвии. Голова смещается на крышке на несколько сантиметров, и воздуховод отделяется, лишая ее возможности говорить. Ледесма тратит первые две секунды, чтобы вернуть ее на место. Глаза Сисмана широко распахиваются, крылья носа втягиваются, пока через них вновь не начинает течь воздух. Он даже не пытается открыть рта. Кажется, что с ним все случилось быстрее, что он умер сразу, поскольку так ничего и не произносит.

Ледесма бьет по машине кулаком.

— Идите отдыхать, — говорит он нам.

Я вижу, как Папини отрабатывает свою риторику на пациенте. Остановившись рядом с ними, прошу прощения за то, что помешал. Делаю вид, что читаю какие-то бумаги. Сколько вежливости потребуется, чтобы просить человека отдать свое тело? Мне интересно, как он справится с этим. У Папини это первый раз (его нервозность не имеет конкретного запаха), и мое присутствие лишает его красноречия.

— Я не понимаю вас, — говорит пациент.

— Сыворотка не дает результата, — повторяет Папини.

— Я могу подождать, пока она сработает.

— Нет. Она не работает. И не будет работать.

— Вы уверены в этом?

Вид у Папини отнюдь не ученый. Веснушки. Никакой диплом не сотрет их с его лица. Я воспринимаю его как коллегу, но чувствую те же сомнения, что и пациент. Вы уверены, Папини?

— Если хотите, можем провести консилиум.

— Что такое консилиум?

— Вот здесь с нами доктор Кинтана, — он показывает на меня своим вялым пальцем. — Спросите у него, если хотите.

— Я не могу ничего сказать без результатов анализов, — отвечаю я, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Анализы на столе, Кинтана. — И мне в ноздри бьет острый запах лимона.

У меня вид ученый, и мои слова не подвергают сомнению. Я просматриваю бумаги с цифрами, имитирующими работу сыворотки.

— Сыворотка не работает, — говорю я Папини, не глядя на пациента.

— На кого-то она действует, на кого-то — нет, — произносит Папини.

— А почему на меня — нет? — спрашивает пациент.

— Все дело в химии человеческого тела, — говорю я решительно. — Возможно, у вас слишком высокий калий. Вы ведь итальянского происхождения, да? Из Южной Италии?

— Да, — отвечает пациент.

— Средиземноморский климат, много солнца, — мягко продолжаю я. — Мать-природа мудра и одарила жителей юга Италии большим запасом калия, чтобы они могли переносить такой климат. Но, к сожалению, мне и вправду очень жаль, калий отрицательно воздействует на структуру «Сыворотки Берда». Вот в чем причина, понимаете?

Пациент не понимает, но ему достаточно, чтобы это понимал я. Он задается вопросом, как же его угораздило родиться в Италии и как ему избежать преисподней после стольких дурных мыслей о Боге.

— У нас есть к вам предложение, — вступает Папини.

— У меня через пять минут консультация. — Знаю, что это не очень красиво, но что поделаешь… Оставляю их наедине.

— Спасибо, дохтур, — говорит мне пациент.

Его корявое «дохтур» подгоняет меня в спину. Такие вещи на какое-то время выбивают меня из колеи.

«Что вы будете делать с моим телом?» Это самый частый вопрос. Не то чтобы у людей не хватало благородства и готовности к служению, просто в них слишком много недоверия. Ответ на этот вопрос требует вдохновения. Эксперименты с теплом и холодом, извлечение легких и роговицы, сохранение кожи — все что угодно, но только не лишение головы.

Гуриан добивается выдающихся результатов, пользуясь абсолютным невежеством собеседников: он обещает пациентам посмертное исследование кровообращения. Если кто-то обвиняет его в том, что он несет чушь, Гуриан улыбается и описывает устройство, представляющее собой по сути вакуумный насос, который, по его словам, восстанавливает кровообращение после смерти.

Большинство позволяет себя убедить, потому что чувствует, что перед аргентинской наукой стоит вызов мирового масштаба; в приливе патриотизма люди жертвуют свое тело. Готовность к красивому жесту обеспечивает согласие.

Мы заносим доноров в табличку, которую Менендес подносит нам после каждой встречи. Эта табличка выводит нас на тропу войны: против имени каждого донора и ожидаемой даты операции есть место, где нужно указать имя доктора, добывшего тело. В этой клетке решается, сколько лет ты проработаешь в лечебнице и какими будут твой профессиональный рост и, возможно, дружба с мистером Алломби, который определяет наши профессиональные и человеческие качества по числу доноров. Это число не должно быть маленьким.

Хихена вырывается вперед на два донора. Люди выходят из его кабинета, улыбаясь. Раковые больные Папини, покидая кабинет, не перестают спрашивать себя, правильно ли они поступили. Мои пациенты уходят убежденными, в молчании, даже без особой грусти, доверяя нашему учреждению и прикидывая, как правильно составить завещание. Те, кто отказывается от предложения, встают со стула с достоинством богомола, жмут руку, сожалея о том, что сыворотка не сработала, и аккуратно закрывают за собой дверь.

Ледесма упускает из виду самое очевидное слабое место своего плана: массовый провал лечения рака приведет к нехватке новых пациентов, у нас будет меньше голов для машины. Как же обеспечить доноров, не подорвав доверия к наживке?

Будучи в хорошем настроении, Ледесма предлагает в качестве объяснения пристойные несчастные случаи (вместо банального «споткнулся, упал, свернул шею», «попал под трамвай»), сделать вид, что раковые больные умирают от сторонних причин, не ставящих под вопрос эффективность сыворотки, хотя лучше бы, по его словам, было открыть настоящее лекарство от рака, попросив у голов, чтобы они вырвали его формулу из-под носа у самого Господа Бога. Мистер Алломби полагает, что, когда мы начнем рубить головы, Бог может обратить к нам свое слово, используя головы вместо мегафона.

Гурман за его спиной говорит, что мистер Алломби не только жаждет мистического опыта, но и хочет застолбить себе за деньги участок на том свете.

Ледесма спрашивает, крещеные ли мы, закатывает глаза и заявляет, что если в этом деле замешан Бог, то он, Ледесма, сматывает дудочки, так и говорит.

На этот раз Менендес выбрасывает недокуренную сигарету, поднимает голову и пристально смотрит на меня. Мой первый порыв — отойти от окна, чтобы она не видела меня, но тело само поворачивается назад, словно бы оскорбленное моей трусостью. Я смотрю на нее в ответ, точно спрашивая «что?», и она опускает голову, будто ничего не произошло.