Комиссар Хольмг. Становление

— Подполковник, — Лорд-Комиссар осенил себя знаком аквилы, глядя, как руки Кнауфа и офицеров из его окружения складываются в ответном жесте. — До начала операции меньше двадцати семи минут. Готовность номер один.

— Так точно, Лорд-Комиссар, — ответил подполковник.

Готовые начать в нужный момент атаку гвардейцы уже были построены, ожидая только приказа к наступлению от своих командиров. Рядом, сформированные в отдельные боевые бригады, стояли рабочие и служащие. Все, кто мог держать оружие.

Подполковник Кнауф успел отдать несколько коротких приказов, когда со стороны лагеря орков донесся душераздирающий крик.

Он боролся. Боролся с самим собой. Невообразимо, невероятно долго. Из последних сил. Он до последнего сдерживал себя. Но, в конце концов, проиграл в этой борьбе. Его помертвевшие от боли губы разомкнулись, и он закричал, вспарывая безмолвие ночи. Его услышали все. Крик полный нестерпимой, немыслимой боли. Глубокий и протяжный, он все продолжался и продолжался, заставляя содрогаться даже самые стойкие сердца.

Этот крик, полный невыносимой боли, услышали все. Он раскатился по рядам выстроившихся для атаки гвардейцев и по рядам рабочих бригад. От сестер госпитальер, часть из которых производила обход тех раненых, что плохо могли передвигаться и занимали места на стенах у дальнобойных орудий, до технопровидцев, читающих последние успокоительные песнопения Духам Машин оставшейся в строю техники.

Алита Штайн в сопровождении послушницы находилась на фронтальной стене, где лично осматривала тех раненых, что были выписаны ею из госпиталя несколькими часами ранее. Таких было много. Преимущественно, все они нуждались в немедленной госпитализации, но вместо этого раненых распределили из десантных отрядов в орудийные расчеты, чтобы те вели поддерживающий огонь со стен города. И сейчас все, что могла предложить им Штайн, несколько индивидуальных фарматеков, укомплектованных лишь частично, и только для тех, кто держался в строю из последних сил, с трудом удерживая себя от того, чтобы не упасть тут же. Закончив обход, они с Ванессой были уже на полпути к лестнице, ведущей вниз со стены, когда до них донесся ужасающий вопль.

Они остановились разом, одновременно развернувшись в сторону орочьего лагеря. Следом за первым воплем раздался второй, третий. Так кричать мог только человек, испытывающий неописуемую боль. Алита увидела, как вздрогнула послушница, и услышала, как по рядам гвардейцев пронесся шепоток. До чуткого слуха Штайн долетело имя одного кадет-комиссара, и в ее глазах, что оставались единственно подвижными на той безэмоциональной маске, в которое превратилось лицо, отразилось понимание. Алита повернула голову в сторону послушницы, и увидела, как та прижала ладонь к полуоткрывшемуся рту. Палатина заглянула в глаза юной сестры:

— Все скоро закончится, — на фоне разносимых порывами ветра криков голос Штайн показался Ванессе воплощением неземного спокойствия. — Он замолчит. Обязательно замолчит. Он сильный. Он — комиссар.

Лицо комиссара Гая Тумидуса осталось неизменно спокойным, не отражающим никаких эмоций. Лишь незаметно для всех его левая кисть сжалась в кулак.

«Молчи, кадет. Терпи. Ты — не имеешь права. Ты — комиссар!» — мысленно произнес он так, как если бы стоял рядом с Байоном, давая ему приказ.

И словно в ответ на это, глас истязаемого умолк, оставляя в душах оцепеневших на мгновения людей, эхо трепещущего ужаса от пронесшегося крика.

Кулак комиссара сжался еще сильнее.

«Вот так», — мысленно Гай Тумидус кивнул своему воспитаннику и начал отсчет наступившей тишины. Которая станет (Лорд-Комиссар знал это наверняка) непомерно долгой.

Он не просил жизни или избавления от мук. Даже быстрой и безболезненной смерти. Он молил Императора о единственной милости: чтобы тот вырвал голос из его истерзанного тела и дал умереть молча. И когда из его охрипшего горла перестал вырываться крик, Байон Раннер наконец испытал облегчение.

Напряжение в сведенной руке нарастало. Гай Тумидус продолжал свой счет, столь долго тянущийся, складывая минуты, оставшиеся до взрыва, в бесконечность.

Каждый кусочек его плоти превратился в сплошную, нескончаемую муку. Но теперь это была только боль. Просто боль без снедающего душу чувства стыда.

И когда тело кадет-комиссара снова выгнулось в агонии; когда орочий клинок подцепил последний лоскут кожи и рванул его на себя, окровавленными, ободранными губами отрешенно и почти беззвучно Байон прошептал:

— Император встретит меня, и я буду объят его святостью.

Затем кадет-комиссар с трудом сфокусировал расплывающийся взгляд на одной из туш, что его окружали и кто были его палачами, улыбнулся дрожащим от неимоверного напряжения ртом и шагнул в вечность.

Стоящие на стенах Рэкума люди увидели, как под оголтелый рев ликующих орков выступил вперед один из ксеносов. Он высоко поднял окровавленный стяг, сделанный из обрывков человеческой кожи, и, потрясая им, что-то прорычал.

До предела стиснутый кулак разжался. Комиссар Гай Октавиан Тумидус закончил свой страшный отсчет.

Шепот ужаса пронесся по рядам гвардейцев. Некоторых вырвало. А спустя три минуты, прогремела оглушающая симфония взрывов.

Сам ад разверзся под стенами Рэкума. Безумная ярость огня поглощала ксеносов, испепеляя их мощные тела, словно те были из тончайшего бумажного волокна. Рыча и воя, в надежде спастись выжившие зеленокожие пытались убежать как можно дальше от эпицентров взрывов и от живых факелов, вырывающихся из моря пламени, единственной целью которых было догнать разбегающихся собратьев и превратить их в такие же обгорающие куски плоти.

Когда эхо взрывов и рев исчезающих в бешенстве пламени зеленокожих стихли, в образовавшемся звуковом вакууме голос Лорда-Комиссара Тумидуса прозвучал невообразимо громко, решительно и непоколебимо. Его клич пронесся над рядами защитников Рэкума, вырывая их из оцепенения и вселяя бесстрашие и стойкость в их сердца.

— Вперед, к победе! Сегодня ни один ксенос не войдет в город! Ни сегодня, ни завтра! Никогда! Мы — слуги Императора! Мы уничтожим врагов, оскорбляющих Его взор!

Во мраке ночи расцвел алый сигнал, призывая войска обрушиться на орды зеленокожих. Долгое ожидание закончилось. И с этой самой секунды Лорд-Комиссар был уверен в исходе битвы, словно Император лично пообещал ему победу. Так же, как он был уверен в незыблемости Золотого Трона и как был уверен в том, что любая ночь, какой бы долгой она ни была, заканчивается рассветом.

Когда слабое тепло первых солнечных лучей коснулось его грубой, обветренной, посеревшей от копоти и гари щеки, ни в Рэкуме, ни за его пределами, насколько хватало глаз, не осталось ни единого ксеноса, который бы еще дышал. И тогда, стоя на черной, выжженной до самого основания земле и понимая, что вокруг нет ни одного врага, с которым можно было бы еще сразиться, в битве изливая скопившуюся под сердцем боль, Гаю Октавиану Тумидусу нестерпимо захотелось завыть от навалившегося наизнанку выворачивающего душу чувства опустошения и потери.