Комиссар

— Так ведь антропософия — это и есть научное познание духовного мира. Я понимаю, что обилие людей излишне экзальтированных создало антропософии скверную репутацию. Эта наука ассоциируется с лохматыми чудаками и истеричными старыми девами. Что же, многие научные направления в своем развитии проходили этап, на котором вызывали презрение и насмешки. Но в конечном итоге разум всегда побеждает. Кстати, об играх разума… Женщина, с которой ты говорил в Петрограде — она все еще снится тебе?

— Женщина? Ты о Саше Гинзбург? — Щербатов прикрыл глаза. — Знаешь, а ведь ее настоящее имя — Юдифь. Да, эти сны повторяются. Я не могу вспомнить потом, о чем мы с ней во снах говорим; но беседуем мы накоротке, как добрые друзья. Пробуждения печальны, потому что я знаю: этот сон не сбудется, мы не сможем никогда быть друзьями.

— Однако ты говоришь о ней так, будто она близкий человек тебе, — заметила Вера.

— За два часа, что мы провели вместе, мы успели спасти друг другу жизни. Это сближает. Жаль, напрасно.

— Да, эта война трагически разделяет людей, — кивнула Вера. — Меня вот что более всего заинтересовало в этой истории. Те слова, которые легли в основу наших агитационных материалов и, отчасти, политической программы — ты упоминал, что не уверен в их авторстве.

— Это странное, смутно тревожащее меня обстоятельство. Я был в горячке, в полубреду… Я убежден, что это именно те слова, которые я хотел, обязан был сказать. Но у меня есть воспоминание о том, как их произносит Саша. Это, однако же, не увязывается со всей остальной ее деятельностью, с ее жизненной позицией. Я даже думал какое-то время, что она, возможно, двойной агент и решила дать о себе знать таким вот несуразным способом. В этом мало смысла, но не все на этой войне имеет смысл, люди часто действуют не вполне рационально. Однако же впоследствии Гинзбург стала комиссаром пятьдесят первого полка и оказалась, нам на беду, чрезвычайно эффективна на этом посту. Я полагаю, если б не Гинзбург, мой боевой товарищ Федор Князев теперь сражался бы на нашей стороне. Слишком сложная маскировка для внедренного к большевикам агента. Так что, полагаю, болезнь сыграла злую шутку с моей памятью.

— Возможно, и так. Однако нельзя исключить, что эти, судьбоносные для России, слова действительно были сказаны той женщиной.

— Но зачем?

Вера задумчиво сплела тонкие пальцы.

— Видишь ли, дорогой мой… Чтоб рассказать тебе об этом обстоятельно, мне придется углубиться в дебри антропософской теории…

— Ты всегда умела объяснять сложные вещи доступно. Снизойди же к простому вояке!

— Этот феномен известен с древности. Некоторые люди время от времени говорят вещи, которых им, казалось бы, знать неоткуда — но эти изречения являются своего рода отображением или даже предвестником глобальных исторических процессов. В разных культурах этих людей называли по-разному: пророки, пифии, ясновидцы. Мы знаем о них, что обыкновенно они были из числа истово, фанатично верующих — но это, возможно, характерно скорее для их среды, чем для них лично. При этом то, что они изрекали, вполне могло выходить за рамки их убеждений.

— Извини, Вера, но это представляется мне относящимся скорее к религиозной сфере, чем к знанию, которое можно применять на практике.

— Что ж, и молнию долгое время считали объектом божественного происхождения, а теперь мы изучаем электричество и грозовые фронты. В существование невидимых глазу и неслышимых уху радиоволн, воспринимаемых приборами, здравомыслящий обыватель прошлого поколения не поверил бы. Ты же своими глазами видел женщину, которая говорила то, чего говорить не должна была. Отчего же ты отказываешься выдвинуть гипотезу, что это может быть связано с присущими ей способностями?

Щербатов сморщил лоб:

— Вера, дорогая моя. Допустим, мы выдвинем гипотезу. Но мы никак не сможем ее подтвердить или опровергнуть. Не на этом материале по крайней мере. Я знаю эту породу людей. Даже если удастся взять ее живой, Саша не станет с нами сотрудничать.

Вера очаровательно улыбнулась:

— Просто достань для меня этот материал, Андрей. Есть разные методы принуждения к сотрудничеству. Таких людей не следует жалеть, сами они не жалеют никого. Или, — Вера приподняла бровь, — к этой женщине, Саше, должно быть особое отношение?

Щербатов посмотрел в окно. Ветви растущих вдоль площади ив были покрыты пушистыми почками и скоро обещали зазеленеть. Весна вступала в свои права.

— Для этого нет никаких причин, — ответил он наконец. — Гинзбург — чекист и комиссар, она должна держать ответ за свои преступления, как они все. Если при помощи таких людей мы сможем разработать технику, которая позволит нам не уподобиться им и избежать массового террора — значит, так тому и быть. Я отправлю запрос в контрразведку. Пусть Гинзбург возьмут в плен и доставят сюда после допроса. Вот только сам я предпочел бы не встречаться с ней. Ни к чему это.

— Мне надо сперва разобраться в природе того, что тебя с ней связывает, — ответила Вера. — И если ничто меня не насторожит, этот вопрос разрешится без твоего участия.

Глава 17

Глава 17

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июнь 1919 года

— Я поначалу и сам не верил, товарищ комиссар, — рассказывал новобранец. — Думал, ну, тюрьма новая. Будто мало их строили при царе. Теперь вот еще умиротворение какое-то придумали на наши головы. Говорят, люди сидят в этом доме совсем недолго, а выходят оттуда другими. Ну, чего только не болтают. А потом сосед мой, Никита, туда угодил. И то сказать, буен он был больно. Родным от него житья не было. Как пьянка или драка, он тут как тут, а как работать — не дозовешься его или, говорит, ослаб. Под конец совсем с глузда съехал, на мать свою руку поднял, так приложил ее, что едва Богу душу не отдала… Ну, отец его поговорил с попом нашим и свез Никиту в отделение, значит, охраны государственной безопасности. Едва уговорил, чтоб не на каторгу сына отправили, а на умиротворение это. Христом-Богом молил. Нет, говорит, сил никаких больше терпеть эдакую напасть в своем доме — а все же единственный живой сын. Прочие померли кто на фронте, кто от тифа.

Вернули Никиту через месяц, и что думаешь, комиссар — тише воды, ниже травы стал. Поначалу, правда, под себя ходил и забыл, как ложку в руках держать. Но со временем ничего, заново всему выучился. Говорить даже стал кое-как. Поглупел, конечно, ну так он и допрежь не семи пядей во лбу был. Работой больше не брезгует, что ему велят, то и делает. Робкий стал, ласковый, как ребенок. Если кто на него голос повышает — плачет.

— Ясно, — Саша рассеянно постучала по столику пальцами. Купе поезда, везущего пятьдесят первый полк на юг, за последние недели успело стать ее рабочим кабинетом.

Полгода службы комиссаром. Уже ведь, вспомнила Саша, лето. Она и не заметила, что оно наступило. Много работы, новобранцы вон прибывают каждый день… Саша долго искала среди них тех, кому что-то было бы известно об этих курируемых Церковью опытами над людьми. Слухов гуляло много, но с человеком, который видел умиротворенного своими глазами, Саша говорила впервые.

— Сам-то ты почему в Красную армию решил податься? — спросила Саша. — Не из-за того ли, что с соседом твоим случилось?

— Не, товарищ комиссар. Соседу-то умиротворение это на пользу пошло. И семье его, ясное дело. Бог даст, оно и к лучшему, — новобранец испуганно глянул на Сашу, но она только слегка улыбнулась ему, поощряя продолжать говорить. — А вот сам их Новый порядок, он мне не по ноздре. Правил понавводили. Прежде в воскресенье хоть отоспаться можно было, а теперь чуть свет — к обедне. Дьяк стоит на входе в церкву, отмечает. И по женской части… извините, товарищ комиссар.

— Ничего, продолжай, — подбодрила его Саша.

— Ну, к бабе я одной ходил, Анюткой звать. Нравился я ей, а сам-то голову от нее терял вовсе. Кому от этого плохо было, товарищ комиссар? Но вот незадача, замужняя она. Муж ейный — пятое колесо в телеге, шушваль, и семьи-то нет у них давно, одно название. А развестись при Новом порядке никак нельзя, не Совдепия же. Ежели кого ловят за энтим делом вне брака, посечь могут. За нравственность, мать их так, борются. И ладно б я, привычный, чай, после царской-то армии, но Анютка баба нежная у меня. Ну и не только это. В мастера не производят меня, хотя я работник справный и механизм выучил как свою пятерню. Но чтоб повышение получить, теперь надо подтвердить эту, как ее, роя… лор…

— Лояльность, — подсказала Саша.

— Вот! А я в том году с мастером подрался… Ну и решил я, что раз мне так и так не судьба жить по-людски, то лучше уж я воевать уйду за дело народа, против, значит, Нового порядка этого. Потому что всяко не жизнь мне при нем.

— А что другие фабричные? — спросила Саша. — Многие недовольны, как ты?

— А то сказать, бурчат-то многие. Относятся же к нашему брату как к скотине. С другой стороны, как ни крути, жалованье растет понемногу. Больницу открыли для рабочего люда, хоть и принимают туда не всех, очередь большая. О всякой этой борьбе за права не заикается никто уже. Один вот вспоминал как-то в столовой про профсоюзы, так увезли его на другой же день, и поди узнай — куда, а больше не видали мы его. За доносы премии выдают. Друг у меня есть… был, верно, друг. Тоже Новый порядок не по нраву ему. И думал я, прежде чем сюда уходить, позвать его с собой. Он, может, и пошел бы. Но мать болеет у него, а за донос могут в больницу ее определить вне очереди. Поразмыслил я и решил не испытывать судьбу. Один ушел, никому не сказавшись. Так оно надежнее, при Новом-то порядке, будь он неладен…