Комиссар

***

— Гланя, ну выйди, всего-то на четверть часика, перетереть надо! — в пятый, наверно, раз повторил Лекса.

— Не о чем нам с тобой беседы вести, Алексей. Я ясно тебе все объяснила уже. И выходить с тобой я никуда не хочу. Ты должен это понять, — сказала Аглая.

— Ты просто не смекаешь, Глань! Я ж со всей душой к тебе. Если задел тебя чем, прости, дурак был. Скажи только, что сделать мне теперь, чтоб ты не дулась, как мышь на крупу.

— Ты ничем меня не обидел. Я просто не хочу больше с тобой быть. Потешились, и довольно. Отношений я тебе не обещала.

— Если ты сердишься, что я третьего дня к тебе не подошел, то я не со зла! Спешное дело было от командира. Я же серьезно, Глань, не баран начхал! Я словно присушенный к тебе… С тобой непросто, но без тебя тошнехонько. Мне нет дела, что ты рябая, я не переборчивый. Ну не серчай, Гланя.

Саша страдальчески скривила рот и закатила глаза. Тело Лексы, такое большое и невостребованное, загромождало половину их с Аглаей купе. Саша пыталась разобраться в аграрной реформе Директории, чтоб завтра доложить товарищам на митинге. Столик был завален красными газетами, белыми газетами, якобы нейтральными газетами. Все пестрели громкими лозунгами, по существу же сообщали немного, и прочитанное ни в какую не желало складываться в осмысленную картину. Газовое освещение не работало, читать приходилось при лампе с прикрученным для экономии керосина фитилем. А тут еще эти ссорящиеся голубки. Нашли время и место!

— Аглая, выйди уже к нему, — сказала Саша в сердцах. — Или ты, Лекса, выйди отсюда. Потому что если вы ждете, что выйду я и у вас все случится как бы само собою, то обойдетесь. Мне к митингу надо готовиться, до которого, — Саша глянула на "Танк", — шесть часов. Да, сейчас четверть третьего ночи. Счастливцы вы, часов не наблюдающие. А мне так нельзя.

— Ты слышал комиссара, — сказала Аглая, — уходи.

Лекса глянул затравленным волком и вышел.

— Ты что творишь, товарищ? — взвилась Саша. — Бойцов портишь. Этот ладно еще, берега не теряет, а с кем другим и до беды дойти может.

— Верно ли я понимаю тебя, комиссар? Ты утверждаешь, что раз я сошлась с Алексеем, то должна продолжать встречаться с ним потому только, что он этого хочет?

— Да ну нет же, — поморщилась Саша. — Никогда б я такого не сказала ни одной женщине. Но умно ли вообще было затевать эту твою свободную любовь в действующей армии? Выйди замуж за кого-нибудь, раз неймется. Потом разведешься. А так — ну не для войны это.

— Думаешь, у нас будет другая жизнь, кроме войны? Алексей — хороший товарищ, есть в нем своеобразное пролетарское обаяние, первозданная сила. Но он стал присваивать меня, а этого я не терплю. И я в своем праве, тут ты мне не диктуешь правила. Сойдись сама уже с кем-нибудь, а на меня не шипи. Хотя что работать помешали, прости. Давай объясню тебе про аграрную реформу.

— Помоги, тут черт ногу сломит. Они что же это, действительно социализацию земли поддержали?

Саша давно смирилась с тем, что ее подруга хоть и моложе ее тремя годами, но много образованнее и умнее. Аглая улыбнулась:

— Как ты любишь говорить, комиссар — "да, но нет". Они признают черный передел семнадцатого года, это правда. Крестьяне действительно получили захваченную землю в собственность. Потому что вырвать у крестьян этот, уже проглоченный кусок — восстановить деревню против себя навсегда. Об этом объявили ясно, просто, указом на половине печатного листа. Взяли пример с нашего "Декрета о земле". На Рождество еще, в светлый праздник, когда так хочется верить в новое начало.

— Я сейчас расплачусь от умиления.

— Дьявол в деталях. Под предлогом защиты "крепкого крестьянского собственника" вводится дифференцированный земельный налог. Такой, чтобы в любой местности кулак легко выплачивал его за себя и за того парня, середняк, поднатужась, осиливал, а бедняк не мог никак. Но за бедняка налог выплатит местный совет, во главе встанет… правильно, сельский кулак. И бедняк получит землю, но должен будет за нее богачу, своему соседу и по совместительству — власть предержащему. Рассрочка уплаты долга на пять лет. Налог — ежегодный, но на следующие два года бедняк освобожден от его уплаты — пусть, дескать, сперва наживет, старый долг отдать.

— Получается, у большинства крестьян землю фактически отберут?

— В том-то и дело, что не у большинства, а у половины. Понимаешь? Гражданскую войну опрокинут внутрь каждой деревни, где получившие власть и землю кулаки, при поддержке середняков, превратят своих односельчан в вечных безземельных арендаторов. Ведь если не уплатишь долг местному совету по земельному налогу первого года — потеряешь землю. А кулак сделает все, чтобы должник-сосед не рассчитался. Зажиточную часть деревни натравят на нищую.

— Вот же ублюдки. Почему без этого нельзя?

— Ну, универсальный принцип капитала — делать счастье богатых из горя бедных. А так — крестьян много, земли мало, индустриализацию не проведешь по мановению ока, она может быть форсирована только за чей-то счет. Наш путь здесь тоже не был бы усыпан лепестками роз, знаешь ли. А эти, как ты изящно выразилась, ублюдки сумели подловить момент, когда наши обусловленные войной временные меры разочаровали население, и въехали на белом коне со своим популизмом. Скоро станет ясно, чем на деле обернется их Новый порядок. Многие еще проклянут это солнце, под которым каждый обречен занимать отведенное ему место. Вот только продержимся ли мы до этого дня?

— Должны продержаться. Гланя, а кто конкретно за этим стоит? Ублюдки — кто они?

— Правые эсеры из Директории. Те, кто не погнушался сотрудничать с белогвардейцами после расстрела части ЦК их партии по грубо сфабрикованному обвинению. Ну и собственно военные, сумевшие отказаться от привычного образа мышления "все политиканы — враги и предатели" и это сотрудничество организовать. Похоже, все эти процессы пошли после приезда с южного фронта полковника Добровольческой армии Щербатова…

Саша понадеялась, что ее лица не видно в скудном свете керосинки. Глубоко вдохнула, медленно выдохнула и спросила:

— Как думаешь, изменится что-то, если Щербатова убить?

— Агитируешь за эсеровский индивидуальный террор, комиссар? — усмехнулась Аглая. — Подумай сама, если историю можно изменить, устранив одного человека, стоила ли вообще та история выеденного яйца? Давай спи уже, гроза диктаторов-любителей. Тебе завтра объяснять народу, чем обернется сладкая сказка, в которую многим так хочется верить.

***

— Эвона как, братва! — комично разводя руками, сказал рядовой Мельников. — Опасная же, выходит, штука этот налог! А называется красиво как — прогрессивный! Но ведь товарищ комиссарша врать не станет!

— Правильно говорить "комиссар", Мельников. Сколько тебе твердила уже, — Саша поморщилась. Мельников всегда на митингах косил под дурачка и паясничал, чтоб поиздеваться над ней.

— Ой, простите великодушно олуха, госпожа комиссар! — засуетился Мельников. — Глянешь — баба и баба, ан и забудешь, что цельный комиссар перед тобой стоит как есть!