Комиссар

Многие усмехались. Скверно.

Митинг проходил в заброшенном здании станционного буфета. Никакой еды тут давно не подавали, да и нигде не подавали. Мебель и та была пущена на дрова пассажирами проходящих составов. Пол усеян осколками фарфоровой посуды, клубами пыли, засохшим пометом.

— Ты веселись, пока можешь, Мельников, — сказала Саша. — Посмотрю я, как засмеешься, когда последние портки прозакладываешь в счет выплаты налогового долга, и все равно соседу-богачу в ножки кланяться придется каждый божий день.

— Страшные вещи говоришь, комиссар, — с готовностью согласился Мельников. — То, правда, когда еще! Через три года, через пять? Запамятовал. Вот то ли дело у нас, уже сейчас: продовольственная разверстка! У всех изымают все, оставляют только, как бишь ее? Потребительскую норму! Это, значит, чтоб ноги с голоду не протянуть. Ежели повезет. У свояка моего вон, правда, сыночек помер, ну так сам виноват, родился слабенький. А многие и выживают впроголодь, не баре, чай. И у всех одинаково ничего нет! Равенство, как при коммунизме! Благодать!

— Ты отлично знаешь, Мельников, что продразверстка — временная и вынужденная мера! — Саша повысила голос. — Всем приходится затянуть пояса, покуда врага не одолеем. А как ты хотел? Буржуи нам без сопротивления власть не отдают почему-то. Мы тут, на фронте кровь свою проливаем. Крестьяне и рабочие на пределе сил вкалывают, чтоб мы нужды ни в чем не знали. А ты гундишь без умолку, все-то тебе не так.

Ее словам тоже многие улыбнулись, и у Саши чуть отлегло от сердца.

— И то дело. Богачи, они ни за какие коврижки за простой люд не встанут, — поддержал Сашу один из солдат, недавно вступивших в партию. — Знаю я их породу: мягко стелют, да жестко спать. Ежели чего надумали, так это чтоб бедноту вернее обобрать, к гадалке не ходи.

— За людей не держат нас, — согласился другой. — Все ихние программы — как у наперсточника: кручу, верчу, обмануть хочу.

— Земельный вопрос у нас такой: мы их в землю зароем или они — нас! — выкрикнул кто-то из толпы.

Мельников зыркнул зенками и отступил на два шага. Саша с облегчением отвела взгляд от его отекшего, бугристого лица. То, что он вел себя как шут гороховый, Сашу не обманывало. Она считывала его взгляд вожака стаи бродячих собак, наглый и трусливый одновременно. Ослабеешь, оступишься — растерзаем, говорил этот взгляд.

Как и собак, таких людей важно было ни в коем случае не бояться. Пока получалось.

Хуже всего, что она не могла понять, сколько людей реально к Мельникову прислушивается. Пара прихвостней таскалась за ним неотлучно, еще несколько человек часто маячили поблизости. Обычно они держались особняком, но случалось им и вливаться в солдатскую массу.

Стрельнуть бы гаденыша за антисоветскую агитацию, и дело с концом. Но он не дурак и ходит по грани. Да и остальными это будет расценено как признание, что по существу комиссару нечем больше ответить на критику.

— Я не требую, чтоб вы на слово мне верили, — закончила митинг Саша. — Я ж не поп. Кому интересно, приходите в вечернюю школу завтра. Посчитаем прогрессивный налог этот, какие по нему будут выплаты на хозяйство. И арифметика, и политэкономия нам сразу выйдет. Все сведенья — из их же газет. Лучше так теперь разобраться, чем на своей шкуре потом, когда не будет уже обратного хода историческому процессу.

***

— Да не вертись ты, Иван! Ухо отстригу.

Белесые волосы падали на молодую траву. Ванька совсем залохматился, и Саша выпросила ножницы у хозяйственного Прохора. Втроем они отошли чуть в сторону от железной дороги, подальше от сутолоки. Разномастные огни в окнах вагонов проступали сквозь тонкую вязь лесополосы.

Сегодня поезд точно никуда не двинется. Хорошо если через сутки выедем. Пока же можно выдохнуть и заняться тем, что долго откладывалось на потом.

Но совладать с буйными мальчишескими волосами оказалось не так-то просто.

— Проша, посмотри, кажется, слева слишком коротко выходит? — спросила Саша.

— Коротко, — согласился Прохор. — Но ты справа тоже обрежь, и будет ровненько.

— Говорил, налысо брей! — заныл Ванька.

— Чего это налысо, — возмутилась Саша. — У нас тут в пятьдесят первом вшей нет. А почему нет, Иван?

— Потому что эта, как бишь ее, гиена.

— Почти. Гигиена! А стрижка нужна для эстетических целей. Правда, ничего особо эстетичного у меня не выходит пока… Что ж такое, теперь справа короче, чем слева! Почему в обычной мальчишеской голове столько измерений!

— Дай сюда ножницы, женщина, — сжалился Прохор. — Вот так, видишь? Теперь тут. Все, готов жених.

— Спасибо, дядь Прош, — засобирался Ванька. Саша тоже сделала движение, чтоб подняться с широкого бревна.

— Да сидите уж, — сказал Прохор. — Сколько можно спешить. Все одно всюду не успеете. Гостинец я вам припас, ребятня.

Пока Саша терзала Ванькину голову, Прохор сноровисто развел костерок, поставил рогатины и теперь повесил солдатский котелок над огнем.

— Что у тебя там, Прохор? — оживилась Саша. — Неужто всамделишний чай? Не земляника, не смородиновый лист, не шиповник, а прямо вот чай?

— Бери выше, — усмехнулся Прохор. — Кофий!

Достал из кармана чистую тряпицу, бережно развернул, высыпал порошок в воду.

Саша захлопала в ладоши. Она не стала спрашивать, на какие чудеса комбинаторики Прохору пришлось пойти, чтоб достать эдакую диковинку. В последний раз настоящий кофе она пила в Петрограде, и то еще до смерти Урицкого.

Прохор разлил напиток в мятые жестяные кружки. Саша зажмурилась, вдыхая запах.

Ванька сделал большой глоток, и лицо его сделалось немного обиженным.

— Это что, вкусно, что ли? — спросил Ванька. — Я-то, дурак, раскатал губу… а ведь горько, и все.

— Вот станешь студентом, — сказала Саша, расплываясь в блаженной улыбке, — забудешь, как это — жить без кофе. Тогда уже и кофе в каждой столовой будет — хоть залейся. А пока да, жаль, сахару нет.

— Ну, сахар, положим, есть, — Ванька достал из кармана несколько кусков, отряхнул от налипших крошек. — Дают и дают, я уж и не знаю, как отказаться, обижаются и все тут.

Ваньку в полку любили все. Многим он напоминал младших братьев или сыновей, оставшихся дома. Саша думала иногда, что самовольная отлучка на обстрелянный артиллерией хутор, едва не рассорившая ее с Князевым, была все же лучшим ее поступком за полгода в пятьдесят первом.

В какой-то момент Саша с удивлением обнаружила, что солдаты называют ее приемной матерью Ваньки. По возрасту он скорее годился ей скорее в младшие братья, но, видимо, ей действительно удавалось казаться старше и серьезнее, чем она есть. Да и не было по нынешним временам ничего удивительного в таком родительстве: война порождала сирот каждый день, и всякий, кто брал сироту под опеку, сразу считался его отцом или матерью.