Комиссия

– Вот как Барин?
– подсказал Устинов.

– Вот как он!
– кивнул Гришка Сухих и мельком глянул на Барина, а тот насторожился: о нем же шла речь! И с чего бы это? По какому делу? Барину очень хотелось это понять, однако он не смог.

– Нет, - сказал Устинов, - нет, нельзя так худо, Григорий, к человеку подходить! С худой и непроглядной стороны в нем всё усматривать! Справедливость на голодное брюхо не сдела-ешь, верно, но и брюхо свое по этой причине выше головы ставить нельзя!

– Да разве можно!
– согласился Сухих.
– Когда бы я ставил брюхо на первую очередь, я бы, сколь бы оно ни запросило, а накормил бы его досыта и конец! В том и дело - я головой еще думаю: всё между нами, людьми, делается, штобы отымать друг у дружки имение... Ну, вот Лесная Лебяжинская Комиссия - она не тем же разве занимается? Тем самым: бывшее царское владение по-своему желает разделить. А помнишь ли, пошел народ к царю с иконами в пятом годе, а он как? Он приказал стрелять! Побоялся, как бы люди не вытребовали у его чего-нибудь. Не выклянчили, христа ради не вымолили. Прошел срок - царя со всеми его детишками стре-лили - почему? Побоялись, как бы он, живой-то, не потребовал себе отнятое имение! Дележ, брат, дележ, Никола Устинов! У царя кто первый власть-имение отнял? Буржуи отняли! Оне чуть зазевались, а мы, народ самый разный, уже и буржуев спихнули, отняли у их отнятое и в придачу - собственное их имение. А теперь нам нужно не зевать, чтобы у нас, у крестьянст-вующих хозяев, - снова не отнял наше кто-нибудь. Варнаки какие-нибудь, вовсе пролетарии, того хуже - разные Игнашки Игнатовы!

– И почему тебе, Григорий, больше других надо? Зачем это тебе?

– Мне надо, Левонтьич, не больше, не меньше, а ровно по силам своим и умению! Вот я один за троих могу робить, ты знаешь - могу! А когда знаешь, тебе признать надобно, што я действительно один иметь за троих должен! Нету ничего хужее, как нищенствовать, ну, а не робить в полную силу - то же самое нищенство. Пропадать человеческому умению - то же самое!

– Ладно!
– кивнул Устинов.- Как в сказке присказывается: "Ладно, коли так!" Ты вот будто бы один живешь на свете, Григорий, и от этого тебе всё как есть ясно. Но ты не один, вокруг и повсюду множество людей, им-то ясная ли твоя ясность?! Согласятся ли они с тобою? А когда - нет, как же ты можешь про ихнее несогласие забывать? Не искать народного согласия?

– А у меня, Устинов, с народом свобода! Как? А вот как: сёдни хочу я идти с народом заодно - иду. Завтре не хочу - не иду. Послезавтре хочу иду уже и вовсе против его!

– Дак это же бесчестно! Это немыслимо!

– А народ-то со мной не так же ли обходится? Народом для того и сказочка выдумана "все за одного, один за всех", штобы всем ловчее обмануть одного! А я не прикидываюсь, будто я людям и народу - друг и брат. Я знаю: тому человеку, который жертвует себя народу, спасибо никто не скажет, а ишшо и просмеют и недовольные им же останутся: "не так сделал, не до конца с народом шел". И вот я того человека, который народу слуга и служка, презираю и ненавижу! За то, што он никого не хочет за неблагодарность убить! За то, што никому не желает хотя бы разбить морду!

– Так мы людьми никогда не станем, Григорий!

– И правильно: не нужно энтого вовсе!

– Не хочешь?

– Не хочу. Глупое хотение! Для тебя человек - вот тот, а для меня совсем другой. И мы обратно никогда не сойдемся - каким же человек всё ж таки должОн быть?! Кто он и какой есть - самый-то хороший, самому себе и всем необходимый? Спроси Игнашку Игнатова, он ответит: "Все такие и должны быть, как я! Может, самый только чуток иные!" Вот он как об человечестве думает. Он себя непременно лучше тебя считает. Вот я, к примеру, тебя убью, а Игнатию скажу: "Молчи, Игнатий! Не то и тебе худо будет!.." И он легко смолчит. Как же не легко, когда он гораздо лучше, чем ты? Зачем же ему хорошее на плохое тратить?

– Ну, с Игнашки какой спрос?

– Ладно! Я Игнашку убью, а тебе скажу: "Докажешь кому - убью и тебя тоже!" Ну? И как ты на то поглядишь, Устинов?

Тихо стало в избушке. Барин замер в углу, люди тоже не шевелились.

– Я докажу на тебя, Григорий!
– сказал Устинов.
– Обязательно!

Сухих нащупал ногою чурбак и сел на него. Сказал:

– Всякая великая глупость - она, вишь ли, интересная! Отдать свою жизнь за Игнашку, даже после того, как его, паскудника, всё одно нет уже в живых, - разве не глупость? И разве не интерес услышать от умного человека эдакую глупость?! Бо-ольшой интерес! Ей-богу! Спасибо Домне Алексеевне, супруге твоей, - не стала скрытничать, сказала, где ты находишь-ся. Там дурачки разные - жигулихинские, калмыковские мужики одне уехали уже, а другие так и по сю пору дожидаются твоего возвращения, а я вот достиг тебя в одночасье! Спасибо Домне Алексеевне - интересный случился у нас с тобою разговор!

Устинов не ответил. Он подумал: все-таки что-то и когда-то случилось между ними, из-за чего Гришкина ненависть вспыхнула?! И что это за ненависть такая, которую Гришка дружбой ищет затушить в себе? Ненавидит, а по гроб жизни желает тебе другом быть?

Сухих происходил прямо из кержаков, Устинов Николай - от смешения кровей, от парня-кержака, от девки полувятской именем Наталья, но оба они были - лебяжинские старожилы, чалдоны подлинные, "первые сибиряки".

Поэтому им на людях ни ссориться, ни обижаться друг на друга не полагалось - вроде как бы родня, и даже более того.

Они и не ссорились никогда и, кажется, не обижались.

Еще парнями, когда доводилось им девок раскачивать на качелях под самое небо, играть в бабки и в городки, они старались соперниками ни в одной игре не быть, не мериться ловкостью и меткостью.

И если, бывало, один явится на игрище в плисовой красной рубахе, в сапогах новых и в блес-тящих калошах, а другой одет кое-как, - даже и тут один перед другим не форсили, а старались в стороны разойтись. Который был в калошах, красавчик писаный, тот клал руку на плечи своей девке да и уводил ее куда-нибудь подальше. Чище одевался всегда Никола Устинов, ему вот так и приходилось делать.

А если они, два парня, на улице повстречаются, оба поспешают картузы скинуть:

– Здорово, Гришуха!

– Здорово, Никола!

– Как жизнь, Гришуха?

– Живу, Никола!

И разойдутся степенно, как совершенно взрослые мужики. Эту повадку лебяжинские парни замечали, и очень хотелось им, чтобы Николка и Гришка сшиблись между собою. Тем более что Гришка каждого парня когда-нибудь да поколотил - он силач был и задиристый, а вот Николку не тронул ни разу.

И только выйдет Никола на площадь или на лужайку к сельскому хлебному амбару, на игрище, кто-нибудь из парней уже шепчет ему: "Тебе, Николка, Гришка Сухих обещался всенародно морду набить! А уж обзывал-то тебя - дак всячески!"

Наверное, то же самое говорилось Гришке - что вчера его обзывал и обещал набить морду Николка Устинов.

Однако вражда их не брала. Дружбы - никакой, но и пальцем, и даже словом они друг друга тоже никогда не тронули.

Семейство, из которого происходил Гришка Сухих, было огромное, земли засевалось ими неизвестно сколько - и тут их надел и сев, и в другом, и в третьем месте, и кто-нибудь из братовей еще уедет подальше в степь, под самых киргизов, и там засеет не одну десятину. А богаче, чем у других, в семействе этом не получалось, потому что и пахали-то Сухих слишком спешно, и семена у них были сорные, а который раз и со спорыньей, и жали они позже всех, чуть ли не под самый снег. Пустое занятие.

Когда же умер Дормидонт Сухих, Гришкин отец, хозяйство вовсе пошло прахом - братья разделились, и не просто так, а с шумом и с гамом, с призывом Ивана Ивановича Саморукова для решения споров, с потасовками, со всякой всячиной.

Самый меньший надел и меньшая доля достались Гришке, он был младшим братом, но вот что случилось: прошло пять-шесть лет, и Гришка стал в ряд с богатейшими лебяжинскими хозяевами.

И как-то сразу заматерел, оброс шерстью и вымахал в того мужика, которому по силе не было равного нигде вокруг - ни в боровых, ни в степных селах.