Комиссия
Шрифт:
Эти лебяжинские порядки всем окрестностям были знакомы, и сами лебяжинцы о них любили говорить и повторять: "А у нас вот как заведено..."
Но тут случилось, что нарушено было это заведение.
Стояла девчонка годов пятнадцати перед сходом и объясняла, что прибыла она с больным отцом и со старухой матерью с самой Тамбовской губернии, а брат ее старший помер в дороге, и вот она просится в лебяжинское общество, тем более что угадала приехать на самый сход.
Девка чумазая, в дорожной пыли-грязи, волосенки на голове скатанные, две кое-какие косички, а промеж ними еще лохмотушки болтаются, кофтенка
И стояла тут же на площади перед нескладным помещением лебяжинской сельской сходни тощая кобыленка, запряженная в телегу не в телегу, в арбу не в арбу, а бог знает во что такое, во что-то неизвестное, но с колесами, и на этом на чем-то стонал под рядном скрюченный мужичо-нка, и сидела рядом с ним старуха, тоже кости да кожа, кивала головой и твердила:
– Вот как! Истинный бог - вот как! Бог истинный...
Лебяжинские девчонку спросили:
– Истинный-то истинный, так ведь мы мужиков пришлых и тех в общество свое не берем, не надеемся, что они вскорости хорошими хозяевами сделаются, на ноги станут. А тебя взять? Это что же - всех трех, когда вы живые останетесь, поить и кормить?
– А как же по-другому-то?!
– удивилась девчонка.
– Конешно! Конешно, кормить, не с голоду же помирать мы к вам просимся, мы жить к вам просимся!
– Нет, вы поглядите на эту девку, мужики! Поглядите на ее, что она выдумала?
– Так и вы тоже поглядите на себя, лебяжинские, - мужики вы или кто, когда боитесь все вместе, сколь вас тут есть, трех православных какое-то время прокормить? Спрашивать вас об этом и то страм и стыд!
– И сколько же нам годов придется тебя кормить?
– Три года. Может, и четыре.
– А после?
– После-то я взамуж пойду бог даст, нарожу мужчин настоящих. Может, у вас в обществе таких и не бывало совсем! И еще, когда примете меня с родителями, то я, господа старики и прочие все, я вовек этого не забуду, вечная вам будет благодарность от меня человеческая! И неужели она вам не нужная совсем, такая благодарность?
Тут и поднялся Иван Иванович Саморуков - он уже в то время был в Лебяжке старшим стариком, лучшим человеком, поднялся, громко плюнул под ноги:
– Тьфу! Это, мужики, зараза так зараза, прогнать ее невозможно, никуды от ее не денешься - надо принимать! Хотя и хлопотно от ее будет, но - надо!
Тронула Зинка Ивана Ивановича.
А кроме того, что она тронула его за душу, Иван Иванович вспомнил, что начальство давно грозит ему за постоянные отказы переселенцам.
Как-никак, а лебяжинское общество имело хороший надел из расчета по пятнадцати десятин на ревизскую душу, да три десятины на прирост населения, да еще три - для приселения ссыльных и прочих лиц.
Ну, когда вынесли Зинке с родителями приемный приговор, тут же миром и сделали поста-новление: поставить беженцам какую-никакую избенку, отпустить из общественного амбара зерна на пропитание и на посев будущего года, сделать помощь скотиной и птицей, а еще дали девке наказ блюсти себя как следует, а иначе, сказали, выгоним на ту самую дорогу, с которой ты только что пришла! Уж вот тогда ни на что не поглядим - выгоним, избавимся от правдаш-ной заразы.
Вот как пристала к Лебяжке
Зинаида, как уступили ей лебяжинские мужики.Но они все-таки как в воду глядели, хлопот у них с этой девкой действительно прибавилось. И заметно.
Росла девка, хорошела, входила в возраст, отец же с матерью хотя есть у нее, но вроде бы их нет совсем, едоки только, а больше никто, и вот она в поле - одна, и в лес за дровишками поехала - опять одна, и даже в базарный день в село Крушиху съездить продать-купить что-нибудь - и тут снова одна.
Мало того что жалко на девку глядеть, как ей приходится всякую работу ломить, а, жалея, нужно ей то в одном, то в другом деле помочь - это бы куда ни шло. Ну, а случись кто-нибудь позарится на нее? Когда она одна-то? Ведь это же верно, что стыд будет и срам на всё общество!
А если к тому же позарится не чужой и дальний человек, а из своих же, из лебяжинских парней? Тогда уже позор всей Лебяжке на всю округу, на весь уезд срам!
Была бы она кривая либо хромая, так и забот бы меньше, но тут дело было совсем наоборот.
И поначалу старики велели лучше глядеть за ней соседям, наказывали, чтобы ни в коем случае не ездила самостоятельно в лес, а только заодно с кем-нибудь, не велели ночевать на пашне одной. Велели прибиваться к соседнему стану, к семье Панкратовых - добрая была семья, добрая и молитвенная, а спустя еще какое-то время призвал ее тот же Саморуков Иван Иванович и сказал строго:
– Хватит! Вот тебе, Зинка, строк до покрова, чтобы быть взамужем!
– Нет, - сказала Зинаида опять своенравно, - взамуж я, Иван Иванович, конешно. пойду, но до покрова слишком уж малый вы даете мне срок: не управлюсь жениха найти.
– Да кому говоришь-то?!
– возмутился от сердца Саморуков.
– Кому, спрашивается? И кто ты такая, чтобы мне так говорить? Либо я рехнулся и глазами не вижу, как парни на тебя с рассвету и до закату пялятся? А после закату - дак и особенно. Покров - это твой строк без разговору. Запомни! Кивни завтре же кому-нибудь - и всё тут. Назавтре воскресенье, игрища будут, вот и кивни. Ежели богатому парню кивнешь и постесняется он тебя из бедности брать - придешь и скажешь про это мне. Мы, в конце концах, и тут не поглядим - сладим обществом какое-никакое приданое. Вот тебе без разговору - покров!
Однако и тот покров прошел, и еще один, а Зинаида - всё еще девка.
Уже на нее за это многие в Лебяжке стали сердиться.
Бабы у колодца встретят и будто не замечают, она им "Здравствуйте!", они ей "Угу!". Почему бабы на нее так осердились - даже странно. За что?!
Парни по-своему смеялись:
"Гляди, Зинка, еще погордишься, и в тебе уже мяса не будет нисколь, одна мездра останется! Может, в тебе и седни уже - одна мездра?! Узнать бы..."
Девки, те молча на нее пялились, хотели угадать - откуда норов?!
Иван Иванович Саморуков призывал к себе Зинкиных родителей. Хотя и хворые, и непутевые, но родители же.
А Зинкин отец, когда понял, что у него сам Саморуков содействия спрашивает, взял и загордился:
– Нашей доченьке, Иван Иванович, правда что нужен особенный жених!
Иван Иванович вышел было из себя, после передумал и тайно доставил родителю четверть водки и хотя потрепанные, но еще годные к ходьбе сапожонки.