Комиссия

– То девки были. И парни. А не мужние бабы!

– Ну, не скажи - девкин грех сильнее, как бабий! По себе знаю: нож острый сколь годов носила за голенищем - защищаться от греха, оберегать свою будущую судьбу! Ну а когда судьба меня обманула - так я после того с ножом-то уже против ее пойду!

– Вот и ходила бы ты, Зинаида, не за мною, а за Гришкой Сухих.

– Ну кто же из нас бесстыжий-то? Бессовестный?

Устинову опять стало неловко, только теперь он виду не показал, не признался, упрямо повторил:

– За Гришкой Сухих и ходила бы! Он-то за тобой ходит? Сколь уж времени?

– И еще сколь ходил бы... Кабы я позволила.

– А позволь! Позови его издалека откуда-то!

– Не уедет он далеко-то... Не сёдни, так завтра явится - через прясло на меня поглядеть. Узнать, не надо ли мне чего? Может, богатство мне понадобилось какое-нибудь? Или от мужа своего я надумала скрыться? Или вот от тебя отреклась? Ему один раз хватит глянуть и понять, хотя про него и говорится, будто он дикий зверь! О тебе другая молва и слава: ты добрый да умный. И вот - дикий зверь меня понимает, а добрый человек - нисколь! Хотя тверди ему день-деньской, хотя кричи в голос и в рев! Почто так?

Устинов отвечать не хотел.

– Люди-то сгорели у его в дому, в заимке?
– спросил он.
– У Гришки?

– Люди спаслись. Он как знал - в степную деревню отвез их заранее.

– Кто его пожег? Гришку?

– Знаю, что не ты.

– А Гришка знает?

– Знает, верно... Да что мне Гришка? Не с ним я быть и убежать мечтаю! Давай, Никола, убежим! Скроемся?
– снова вспомнив что-то, в лихорадке какой-то зашептала Зинаида.
– Григорий же нас и скроет от всего света! Он! И помрет - словом никому не обмолвится, где мы и как с нами!

– Ты не змея ли, Зинка?

– Всё нонче со мною может быть! Всё! Но ежели кто и спасет меня от змейства этого - ты! И никто более! Спасай меня, Никола, раз и навсегда я-то ведь спасаю тебя. Спасаючи тебя, чего только не придумываю!

– Спасаешь? От кого?

– Ото всех! Кто-нибудь, а убьет тебя нонче! Не Гришка - так Матвейка Куприянов. Не Матвейка - степные порубщики, которых ты от леса отвадил! Не они - милиционер наш лебя-жинский. Он по нынешний день никто был, пустое место, а замаячила твердая власть, и он будет служить изо всей силы, доказывать свою верность! Будет!

– Ему-то я когда плохо сделал? Я никому не хочу плохо, а до его, пьяницы-лодыря, мне вовсе дела нет.

– Будет! Листочки свои, Обращение на сходню наклеите, вот и будет!

– Там одне только правильные слова. В Обращении.

– Никола ты, Никола!
– и грустно и ласково усмехнулась Зинаида. И покачала крупной своей головой.
– Да какая власть, какое начальство допустит, чтобы ты, мужик, и умнее его оказался бы? Власть, видишь ли, надумали они учить! Как ей себя вести, что и как понимать?! Об лесе внушать, а заоднем - едва ли не обо всем на свете! Надо и надо тебя спасать, покуда ты живой! И знаю я: без женской заботы, без бабьего предостережения пропадешь ты! Пропадешь! Пойми: сколь я тебя ни ищу для себя самой, для своей бесконечной любви - это всё и для твоего спасения нужно! Кабы не нужно было, я бы отступилась! Без Панкратовой Зинаиды в жизни нельзя тебя оставить! Оставлю - не будешь ты живой! Ты для всех нонче нужен, знаю! Смирновскому нужен, и Кудеяру нужен, и семье своей, и в Комиссии нужен, все тебя хотят, все к тебе идут, чуть ли не на коленки перед тобою падают, а дойдет дело спасать тебя - никого не найдется, одна только я! Пойми!
– И тут Зинаида погладила Устинова по голове. Легко и немного. Словно ребенка малого. Тревога, и такая забота, и такая ласка были в ее руке - Устинову в жизни они знакомы не были. Никогда.

И голова устиновская закружилась в этой новой, мгновенной, но совсем незнакомой жизни, он стал погружаться в ее темную, вздрагивающую глубину... Он ведь и правда был сам себе знаком, когда всё вокруг ждало от него забот и усердия - старики родители ждали, жена Домна, дети и внуки ждали, всё движимое и недвижимое имущество ждало, вся его пашня, весь белый свет ждал... Вся военная служба - и фельдфебель, и царь ждали и требовали, неизменно грозили уничтожить его, если забот и усердия от него не будет. Но себя, заботливо и тревожно обласканного, Устинов не знал до сих пор, не ведал.

А нынче и ласка и заботы ему дарились - одного только не делай - не стесняйся же!

Уже и другая Зинаидина рука лежала на устиновском плече.

"Счастье, что ли? Или страшное несчастье этак прикинулось?"

– Который человек людям больше других нужон, - шептала Зинаида, - того они менее всего и берегут! Я потому и правая перед тобой, перед собой, перед белым светом, что одна уберегу тебя - больше никто! А ты неправый передо мною, когда жизни в тебе страсть сколь и на всех ее хватает, даже на чужих, на Кудеяра юродивого и то хватает, а на меня одну - нет! Да разве может быть такая несправедливость?

– Разговорилась ты, Зинаида... Слишком!

– Наконец-то! Я не один уж год с тобою вот так же разговариваю, и всё молчком, всё со слезой пополам! Всё одна-одинешенька!

И она склонила его на свое плечо. Он с нею не согласился. Но слабо, незаметно не согласился. И смолчать, не откликнуться уже не смог, хотя отклика тоже не знал...

– На войне была самая первая догадка - буду убитый! Обязательно! сказал Устинов тихо Зинаиде на ухо и прислушался, не сбылось ли его предчувствие? Потом усмехнулся: - Не сбылось. И на второй ли, на третий ли год, тоже в окопе, приснилось, останусь живой! Останусь и останусь! Какой сон, об чем - не помнил нисколь, а догадка во сне пришла, та сбылась!

– В то время как раз об тебе здесь, в Лебяжке, и задумалась! выдохнула Зинаида.
– Не смыкая глаз! Раз и навсегда - задумалась!

– Давно было. А недавно уже и тот же сон, и опять не знаю об чем, знается одно: буду жить! Должен и буду! И война кругом, и к Лебяжке она подступается, но я всё одно буду живым!

– Когда он явился-то к тебе - второй твой сон7 Комиссия здесь, за этим столом, уже сидела?

– Уже...

– Для того я Комиссию к себе и привела? Чтобы второй сон тебе сотворить!

– Глупость же...

– Бог ты мой, да разве ты когда поверишь, сколь еще всего, самого разного, я могу об тебе сказать? Но ты не бойся - я об самом себе думать тебя не научу. Не умеешь, и не надо, и хорошо! Верно что, не нужно этого настоящему мужику! И когда другие все от тебя без конца и без края заимствуют, а ты и не замечаешь этого и сроду худо об людях за это не подумаешь - пусть так и будет! Я и этого рушить не стану. Но растерзать тебя и по косточкам растащить - не дам! Хотя одному, хотя вместе всем, сколь есть людей на свете, клянусь - не дам!

А руки крупные были у Зинаиды и горячие, она ими Устинова уже сейчас никому не отдавала, он и сам из них не хотел уходить, они его голову положили на одно Зинаидино плечо, потом - на другое, и она удивленно засмеялась:

– Хорошо-то как сильного мужика в собственных руках подержать! Хорошо-то как, боже мой!

– Не сильный я... Тебе поддаюсь - какая в том сила?!

– Не перечь! Не смей!

– Мало ли других-то, которые никогда бы тебе не поддались?

– Мало! Ох, мало таких! Вы в Комиссии собрались из всего лебяжинского мира особенные! Игнашка Игнатов, нарочный ваш, да Половинкин тоже, мужик как все мужики - так вот он и ушел, не стерпел вас таких, не по силам вы ему... А из троих вас - ты опять же не такой, как оне! Совсем ты ни на кого не похожий!