Комиссия

– А к чему это тебе? Делить-то нас по сортам?

– К тому, что ты из всех самый умный! И красивый! Жена у тебя и та одна такая царица-пава на всю Лебяжку! Потому что - она за тобой!

– Домну не поминай нонче! Не надо!

– Не буду!
– согласилась Зинаида.
– А вот что красивый ты - об этом буду говорить, не запретишь: глаза голубые, сам белый и светом весь светишься. А засмеешься - то и непонятно уже, как другие-то все вокруг не смеются, задумаешься - и все должны с тобой вместе думать и думать... Плечи широкие, усталь им ни в чем неведома. Лоб гладкий, безморщинистый. Руки...

И тут они оба явственно услышали шаги под окном. Под тем, которое из горницы выходило не на улицу, а во двор.

Которое было без ставни. Через которое падал в горницу лунный свет тоже желтый, словно в плошке закопченный.

И легкий стук в это окошко раздался.

Устинов поднялся, глянул на Зинаиду, она жутковато простонала.

– Не Кирилл...
– сказала она, когда стон ее кончился.
– Не он. Кирилл за материалом столярным в Крушихе. Он - конный...

А шаги во дворе не повторялись, притихли, и глухо потрескивал в плошке огонек, а больше не слышно было ничего.

– Зинка?! У тебя, поди-ка, и дверь на крюк закинута изнутри?

– Закинута...

– Пойди открой! Быстро!

Она пошла незряче, будто в полной тьме, - руки вперед, голова откинута назад. Горницу миновала, из кухни послышались шаги, послышался железный звон крюка.

Устинов склонился над бумагой и неаккуратно, торопливо переписал из Обращения еще несколько слов: "...человек положит в основу тот либо другой закон природы, а тогда уже..."

Кухонная дверь пристукнула, раздались осторожные шаги, в горницу вошел незнакомый человек. В полушубке до колен, с шапкой в руке.

Следом вошла Зинаида.

Она и пришедший человек сели на табуретки по обе стороны дверного проема и долго молчали, покуда незнакомец не сказал:

– Ну?! Ну, здравствуй, хозяйка!..
– Тут он и еще сказал: - Павловна! И, растопырив пальцы, расправил длинные свалявшиеся волосы на голове. Должно быть, он давно уже шапку не снимал, и волосы - не то светлые, не то рыжеватые, в полутьме не видно было какие, - свалялись, словно войлок.

– Здравствуй...
– ответила Зинаида. Но по имени человека не назвала, и Устинов опять не узнал, кто это был. И незнакомец тоже спросил с сомнением:

– Да ты признаешь ли меня?
– спросил он.

– Я признаю тебя, сват...
– вздохнула Зинаида.

– Ладно, когда так!
– усмехнулся незнакомец крупным и тонким ртом, и Устинов его узнал: Веня Панкратов, Кириллов двоюродный брат!

В одной руке Устинов и сейчас чувствовал Зинаидино тепло, другая еще не оторвалась от Обращения: "...закон природы, а тогда уже..." Чем-то, еще каким-то нужным словом Устинов закончить строчку не успел...

У Вени было сухощавое, безбородое, но невыбритое лицо с длинным подбородком, с узкими, глубоко посаженными глазами, оттуда, из глубины, он пристально смотрел на Устинова и вспоминал, что он об Устинове знает.

Привычка так оглядывать людей у Вени была, наверное, с тех пор, когда он стоял в руковод-стве лебяжинским обществом - с нынешней зимы и до лета Веня был председателем совдепа.

Веня всегда ведь стоял на чьей-нибудь защите. У кого обида от Ивана ли Ивановича Самору-кова, даже от всего общества, тот шел жаловаться к Вене. И Веня жалобу выслушивал, который раз записывал на бумажку, после сам ходил из дома в дом, объяснял, что и как с человеком сделано несправедливо. В своем хозяйстве концы с концами едва сходятся, но он в этом беды не видит, если же бедствует и разоряется кто-то другой - тут Веня первый заступник.

Когда Временное правительство и чехословаки свергли Советскую власть, чуть ли не в тот самый день был арестован, увезен в город и посажен в тюрьму Веня Панкратов, и если кому-то из лебяжинцев и должна была выпасть вся эта судьба, то ему.

– Ты, однако, беглый нонче, Веня?
– спросил Устинов.

– Однако...
– подтвердил тот.

– Где скрываешься-то?

– Где удобнее, там и скрываюсь.

Устинов застеснялся, умолк и отвернулся в сторону, а Зинаида поднялась с табуретки, ослабевшая, поникшая. Спросила Веню:

– Голодный, поди?

– Я сытый, Зинаида. Но дело у меня к вам. К обоим.

– К обоим?
– снова спросил Устинов.

Веня подошел к столу, еще приспустил фитилек в плошке.

– Значит, спрячешь меня, Зинаида! В подполе... Но когда соберется утром Комиссия, вы, оба-два, сделайте, чтобы она долго не занималась, а разошлась кто куда быстренько. Кроме одного товарища... товарища Дерябина. После, как мы с ним встретимся, ты, Зинаида, спрячешь меня обратно и снова до ночи. Ночью я уйду. Тихо-спокойно, как нонче пришел, так же и уйду. Понятно? Кирилл когда вернется? Из Крушихи?

– Не ранее как послезавтра...

– Это и для меня хорошо! Для меня!
– повторил Веня и обернулся к Устинову.

Вениных глаз не было видно, но что глядит он внимательно и зорко само собою догадывалось.

– С тобой я тоже искал встречи, Устинов!
– сказал наконец Веня.
– Дело в двух словах какое? Ты не думай, Устинов, будто Лебяжка и вся местность кругом без войны обойдутся! Не обойдутся! Заруби на носу и готовься к борьбе с оружием в руках! Лично сам и готовь других! Это еще можно было кое-как уповать на мирный исход при временном правительстве поповского сынка Вологодского, но нынче, при адмирале Колчаке, такое упование уже одна глупость и безумие! Понятно? И советую я тебе: уходи, скрывайся от людей вот как я сам скрываюсь! Понятно?

– Непонятно, Веня!
– ответил Устинов.
– И до того как на Лебяжке откроется стрельба, я всё одно тебя не пойму. Не смогу понять. Не объясняй - не пойму!

Но Веня всё равно стал объяснять - торопливо и подробно. Колчаковское "Положение о временном устройстве государственной власти в России" стал объяснять и чрезвычайные полномочия адмирала Колчака, о царских губернаторах, которые снова у власти под названием управляющих губерниями, об английском батальоне в городе Омске.

Веня Панкратов жил от людей тайно, но знал всё, а вот Устинов, житель вольный, не знал ничего. И сомневался: что-то уж очень много люди нынче знали, а жить всё равно не умели, жить разучались с каждым днем.

Устинову это бесконечное знание не подходило, он к нему с недоверием относился, точно не зная в чем, но в чем-то его подозревая. Когда человек и то, и другое, и третье знает - Устинов мог и позавидовать, но всему своя мера, нет ничего на свете, в чем не может быть перебора. А перебор и неувязка в таком деле - очень может быть плохая. Вдруг человек дознается до чего-нибудь нечеловеческого? До того, что его не человеком сделает? Надо от напасти себя уберегать! Об Устинове говорили - он знающий мужик и умный. Но о себе Устинов знал такую хитрость: то ли от матери, то ли от отца, то ли от самой природы был он приучен слушаться наиглавнейшего разума, который сама природа и есть!