Комиссия

Но растерялась ученица ненадолго, и уже в следующую минуту лежал учитель на полу под недоуменным взглядом тех львов - нос мокрый и красный, ноги выше головы.

На том и кончилось Зинаидино обучение. Жизнь ее в России тоже вскоре кончилась: тем же летом они со старшим братом уговорили родителей, запрягли кобыленку и двинулись из Тамбо-вской губернии в Томскую, в Сибирь... Родители - на телеге, брат с сестрицей - пешим ходом. И если бы брат не заболел дорогой и не умер, истощившись кровавым поносом, наверное, они достигли бы чего-то другого. Какого-нибудь почти что сказочного поселения с добрыми людьми. Хотя Зинаида никогда на лебяжинцев не только не обижалась и не жаловалась, но и непременную благодарность испытывала к ним, все-таки люди, которых из-за кончины брата они так и не достигли, не повидали, долгое время мнились ей, звали куда-то в свою, в неизвестную сторону, и она жалела, что на родине, в Тамбовской губернии, в барском доме, не успела прочитать о тех малоизвестных людях в одной из красивых книг, с золотыми буквами в заглавиях. Прочитать да и узнать что-то о них на всю свою будущую жизнь.

Теперь, в устиновской избе, вблизи от нескольких рядков книг за стеклами горки, это неисполненное желание и тотчас ставшая вящей потеря поднажали Зинаиде на сердце, она вздохнула, позавидовала Устинову и глубоко обиделась на него: он-то в своих книгах узнал и понял всё, что ей узнать и понять не далось! Почему же скрывает свое узнавание? Уж этим-то он мог пожертвовать - сказать ей о том, что он в книгах прочитал? Уже от этого не убыло бы от него? Домне-то он говорит, поди-ка, об этом. Ей, поди-ка, неинтересно, а он всё равно говорит?!

Вот уж от кого бы она поучилась! А когда бы учитель дал полную волю своим рукам, она бы его не отталкивала прочь. Нет, не отталкивала бы!

Тем временем Домна сбросила полушалок, и борчатку, и черные катанки, влажные от нынешней поздней сырости, тоже сбросила с ног - закинула на печь сушиться. Сказала гостье:

– Разоблачайся...
– Но гостья стояла одетая, всё еще заглядывая на книжную горку, и Домна тоже посмотрела туда же.
– А, пущай читает... сказала она, не говоря о том, кто же это "пущай читает"...
– Бог с ним! Другая давно пожгла бы те книжки, чтобы не баловался мужик ребячьим баловством, а я ничего! Достатку поменьше, зато дом без попреков друг дружке. С меня вот и Шурки-зятя попрекаться-то хватит! С им однем худых слов не оберешься. Нет уж, пущай оне будут, энти книжки! Не столь много от них греха! Разоблачайся, гостья Зинаида!

Гостья села на печной прилавок, тоже сняла катанки и распахнула дверь в сенцы, чтобы бросить их туда, но в тот же миг из дверей вскочил на кухню Барин.

– Цыть! Куды тебя занесло, скотину!
– сердито крикнула на Барина Домна.
– Порядку не знаешь, в избу заходить! Цыть! Пошел вон!
– И она выхватила из-под печи ухват, но Барин ни на шаг не подался, он лег на пол, задрожал, затрясся длинным, вымаранным в лесной хвое телом и, подняв голову, взвыл. Жалобный и страшный был у него вой.

– А хозяин где?
– тотчас спросила Зинаида.
– Николай Левонтьевич дома ли?
– Она, когда заходила в устиновскую избу, больше всего на свете боялась встретиться с хозяином - не знала, что ему скажет, как с ним поздоровается. Но теперь она забоялась совсем другим, еще не понятным, но сильным и ознобным страхом и спрашивала у Домны: - Где - он? Где - хозяин?

А Домне беда не чудилась нисколько, она покраснела от неловкости за свою хоть и не званую, а все-таки гостью, отвернулась от нее и снова стала замахиваться на Барина.

Раз вскинула ухват и другой, а тем временем говорила с обидой:

– Он в лесу, наш хозяин, Левонтьевич! Когда тебе необходимо знать - он в лесу с утра раннего. Вершний уехал...
– Барин выл, не умолкая, и Домна снова крикнула на него: - Да распропади ты пропадом, непутевый! Ей-богу! Вот сейчас и разобью тебе пасть железой. Ей-богу! Не веришь?

Верил Барин или нет, а только скулил, головой тряс, мокрый весь был на хвосте ледышки, на ушах - тоже.

Зинаида нагнулась к Барину и рукою взяла в горсть шерсть, там, где было самое большое пятно. Когда ладонь разжала - увидела, как течет по пальцам бурое, пахучее.

– Кровь! Кровь и есть. Она!

– Ну? Ну и што? Да мало ли где кобелишка проклятый поцарапаться мог? Он смиренный-смиренный, а было дело, ухо вон оторвал одному кобелю напрочь, не глядя, что тот на голову выше был его! Взял и оторвал! Напрочь!

– Это не его, не Баринова, кровь! На нем раны нету!

– А чья же? Скажи, когда знаешь? Чья же?

– Может, Николая Левонтьевича...
– ответила Зинаида и всхлипнула, закрыла лицо рукой.

И тогда Домна рассердилась окончательно:

– А тебе того и надо, видать! Гостьюшка дорогая! Званая-перезваная! Ненаглядная!..
– Домна кинула ухват в угол, пнула Барина, повернулась и ушла в горницу. Еще сказала оттуда: - Худого ему не сделается, Николаю Левонтьевичу! Войну всю провоевал, целый-невредимый вернулся ко мне, услыхал мои молитвы и вернулся, а нонче ни с того бы и ни с сего случилось с им! Да не поверю я тебе! Не поверю злыдням и завистникам! Никому не поверю!

По кухонному окну ползли одна за другою влажные снежинки, шелестели, словно кто-то невидимый хотел пробраться в дом, осторожно и робко ощупывал длинными пальцами стекло... Но где-то в глухом лесу, догадывалась Зинаида, где случилась беда, этой осторожности не было, не могло быть, там жестокая всем владела рука, слепая и глухая ко всякой боли и крови.

Выбежала из горницы Ксения с иголкой в руке, перепуганная, бледная, она-то поверила Зинаиде:

– Беда! Ей-богу, беда! Собака вее-е-но кажет, случилось чтой-то с батей!

Зинаида схватила ее за плечи:

– Николай-то Левонтьевич на ком поехал? И когда?

– На Мокошке он! На умном коне, да ведь мало ли как бывает-то! Па-а-вду говою!

Ксения "р" не выговаривала, а говорить торопилась, дрожала вся, уставившись на Барина.

Барин уже стоял на задних лапах, бил передними по дверям, звал за собой людей.

– Сейчас-сейчас!
– пообещала ему Зинаида.
– Сейчас! Ксения!
– крикнула она строго, по-хозяйски.
– Беги, Ксения, на ограду, запрягай коня, поедем! Барин поведет нас!

– Да нету-ка коней нонче у нас, Зинаида Пална! Нету, да и всё тут: на Мокошке батя уехали, на Соловом и на нашем новом - мужик мой, Шу-у-ка на база-а-е, кобыла Гуня - та обезноженная... Нету, как назло! Нету, на беду! Нету, да и тольки! Хоть убей ты нас всех - нету!

И Ксения после всех этих слов, прижав руки к огромному животу, завыла в голос и еще и еще что-то продолжала сквозь вой и слезы Зинаиде объяснять, но та уже не слушала - кинулась вон из устиновского дома.

Когда спустя полчаса, даже меньше, Кирилл вышел на дворовое крыльцо, он увидел, что жена его торопливо и суматошно запрягает пегую кобылку, а около нее прыгает и визжит, исходит от нетерпения пестрый чей-то пес. Он присмотрелся - устиновский пес по кличке Барин.

– Да куды же ты?
– робко спросил Кирилл у жены.
– Темень-то вот-вот и наступит уже!

– А надо!
– ответила ему Зинаида.
– Надо и надо! Открой-ка поди ворота!

В тот воскресный день, еще затемно, Устинов заседлал Моркошку, приторочил дневной припас, взял бердану и, кликнув Барина, которого и кликать-то не надо было, потому что он тут же вертелся, повизгивая, словно щенок, от нетерпения, - тронулся в лес.