Коммуналка 2: Близкие люди

Новая судьба.

К примеру, учительницы, что приехала по распределению. Бумаги выправить не так и сложно, даже не обращаясь к тем людям, которые должны бы молчать, но не станут.

Ее бы, конечно, искали, но не так и старательно.

А она… она бы приобрела себе домик на краю города, разбила бы сад и жила спокойно. Только почему-то сама мысль о подобной жизни вызывала отвращение.

Дива сидела, выпрямив спину, уставившись зелеными глазищами, и будто видела Антонину насквозь. Так и тянуло поделиться, что сомнениями своими, что недостижимою мечтой о спокойном существовании.

— Со мной что-то не так, — вынуждена была признаться Антонина. Она с ранних лет, с тех самых пор, когда вынуждена была оставаться одна в темной комнатушке, где забивалась под кровать и там сидела, сжимая плюшевого медведя, стараясь не бояться, ведь мама велела не бояться, ненавидела просить. — Посмотришь?

Дива склонила голову. И повторила вопрос:

— Кто ты?

— Меньше знаешь…

Каяться Антонина не будет. И вспоминать тоже… матушка… запах духов и помада, что остается на щеке Антонины алым следом. Строгое:

— Веди себя хорошо, я скоро буду…

Масляная лампа на столе, и огонек под колпаком. Сумрак в углах комнаты. И холод, холод…

— Матушка моя была из числа тех, кому дано ходить подлунными тропами.

— Сумеречница?

— Не знаю… она почти не рассказывала, разве что о силе, которую мы получили.

Дива поднялась.

И до того легкими текучими были движения ее, что возникло преподлое желание сбежать.

…запомни, дитя, верить нельзя никому. Луна живет во всех людях, пусть они и отрицают связь с нею, но лгут все, порой сами веря в собственную ложь.

— Отец — маг. Не из последних, если это имеет значение.

— Не знаю, — пальцы дивы ощущались теплом. — Я тоже многого не знаю. У тебя здесь неправильно.

Она ткнула куда-то под лопатку, и прикосновение это причинило боль.

— На простуду похоже, только не тело болеет, а… дух? — Астра задумалась. — Я не уверена, что получится поправить… чем ты на самом деле занимаешься?

— Проводницей работаю.

— Нет, — не нужно было оборачиваться, чтобы понять: не верят. — На самом деле. Ты не так давно использовала свой дар.

Теперь Антонина ощущала тепло между лопатками. Дива положила растопыренную пятерню на спину, и от этой руки тоже исходило тепло.

— И за него зацепилось… не знаю, что это.

— Дрянь?

Будто оттуда можно вынести что-то иное. Серый перевернутый мир, но… дает особые возможности. И матушка умела ими пользоваться. Она уходила и возвращалась.

Порой не одна, но Антонине не нужно было знать, кто эти люди, больные и бледные, изможденные, часто блюющие в ее, Антонины, горшок. Впрочем, ей он принадлежал лишь на словах, она весьма быстро научилась пользоваться туалетом.

Люди же…

Приходили и уходили. Порой матушка приносила и вещи, короба и коробочки, шкатулки, содержимое которых не предназначалось для посторонних глаз, но… не будь она дитя луны, столь же любопытное, как дети солнца.

Жар проникал в тело, и холод отступал, отползал. Дышать стало легче.

— Возможно, будет неприятно, — предупредила дива. — Постарайся дышать ровно.

Постарается.

Она умеет терпеть боль.

— И еще, — голос дивы доносился будто издалека, будто не стояла она здесь, за спиной. — Тебе нужно или учиться, или быть осторожней. Тот мир опасен.

Антонина знает.

В тот первый раз — ей было лет двенадцать — когда матушка взяла Антонину с собой, она не просто испугалась. Она буквально онемела от ужаса, утратив способность дышать и двигаться.

Серая пыльная равнина.

Серое пыльное небо.

Матушка, превратившаяся вдруг в старуху, тоже серую и пыльную, почти сроднившуюся с этим миром.

Антонина закашлялась, и там, и сейчас, чувствуя, как выходит из легких муть.

— С-спасибо, — холод не пропал, но отступил.

— Не возвращайся туда больше без особой нужды, — сказала дива, вытирая руки полотенцем, что валялось на столе. И руки были чистыми, а вот полотенце съежилось, поблекло, будто разом состарившись.

Да, тот мир берет не только жизнь, но и время.

— Я… постараюсь.

И быть может, у нее получится.

— Постарайся. Иначе умрешь, — это было сказано на редкость спокойно, равнодушно даже. Антонину не пытались испугать, отнюдь, ее просто ставили в известность.

И Антонина поверила.

— Сколько… мне осталось?

— Понятия не имею, — дива вернулась в свое кресло, села, подтянув ноги к груди, обняла себя за колени. И уже иным, извиняющимся тоном, продолжила. — Я многого не знаю и не умею, и вообще слабая… так получилось.

Наверняка, у нее своя собственная история. У всех есть собственная история разной степени поганости, это Антонина уже знала. Как знала и то, что чужие истории ее большею частью не касаются, во всяком случае тогда, когда не имеют отношения к работе.

— Но я чувствую иное. И мертвое тоже. Ты питала своей силой того, кто ушел.

Питала.

И повезло, что он все-таки ушел. Относительно глубины родительских чувств Отвертки Антонина иллюзий не питала. Она вообще довольно рано с иллюзиями рассталась.

— Не ной, — матушка отвесила затрещину. — Тебе всего-то нужно пройти по тропе, взять шкатулку, которую я показывала, и вернуться. Бояться нечего. Пелена мира сотрет все заклятья…

…и Антонина шла.

Дрожала.

Ненавидела себя за то, что слишком слаба, недостойна матери, никогда ничего не боявшейся, и шла. И добралась до той комнаты, где стояла шкатулка, взяла ее и вернулась.

В шкатулке обнаружились двадцать пять рублей и простенькие серьги.

— А теперь верни все, как было, — матушка смотрела спокойно.

— Но…

— Не спорь.

…тренировка.

Теперь Антонина понимает это, как и то, что в комнате и вправду было безопасно. Ее, эту комнату, и выбрали целью именно потому, что ничего-то там не могло навредить Антонине.

Но это она знает теперь.

…может, и вправду уехать? Собраться и… плевать на перстень, который вцепился в палец, явно не желая с ним расставаться.