Комната мести
Шрифт:
Ходили слухи, что послушник Сергий ведет двойную жизнь. По воскресениям он прислуживает здесь в храме, а в остальное время является наставником, как говорили — «Христом», хлыстовского корабля. То, что Сергий — тайный хлыст, чувствовалось за версту. Он был чрезмерно учтив к каждому служке, что вовсе не соответствовало низшим церковным работникам, славившихся заносчивостью похлеще поповской, всех смачно расцеловывал и подолгу душил в объятиях, даже самого настоятеля отца Бориса, брезгливо увертывающегося от Сергиевых навязчивых ласк. Несомненно, Сергий был по народному умен, сметлив, рассудителен, но его выдавали глаза, точнее какая-то размаривающая поволока во взгляде, который то внезапно начинал мертветь, портиться, подгнивать, тускнеть, уползать в себя, то вдруг вспыхивал огнем мистической одержимости, свидетельствующей о каких-то внутренних, загадочных, процессах, происходивших в душе послушника.
Положив три земных поклона у престола, Никон отправился в священническую
— А-а-а, Никон… — равнодушно протянул отец Борис, не отрывая глаз от своих ногтей — Кажется, тебя сегодня рукополагать будут?
— Да, — отозвался Никон, — меня.
— Не знаю, как Владыка на это решился, — сказал настоятель, — Во-первых, ты еще очень молод, восемнадцати нету, а во-вторых, времена сейчас, сам знаешь, какие: стреляют, убивают. Говорят, большевики экспроприировать церковные ценности начали. Русское духовенство и до революции не роскошествовало, а сейчас совсем по миру пойдет, сгинет. Сам знаешь, что попа, как волка, ноги кормят. Сбегал, требку послужил, покойничка отпел — рублик заработал. А сейчас вона, смертную казнь отменили, расстрельные подвалы упразднили, мертвецы по всей Москве валяются, ходи, отпевай, да кто ж тебе за это заплатит? Народный комиссариат что ли? Вот у меня митра была, ценная, дорогая… бриллиантики на ней — немного, но были… Там, на престоле в левом Вознесенском пределе стояла… После того, как у нас Владыка со своими иподьяконами на Рождество побывал, не стало митры. Как говорится: «Была б тебе, отец, митра, кабы не пол-литра!» Так-то, раб Божий Никон, не стало! Я уж весь алтарь перевернул, искал, искал. Думал, Сергий, старый идиот спер… А тут недавно на обеде сам Владыка говорит: «Мои ребятки у тебя митру позаимствовали, случайно, с моей, понимаешь, перепутали. Да и зачем она тебе, отец? Все равно большевики отнимут, а у меня целей будет. Может, забыл, что архиерей — тоже человек, не подмаслишь его — сам далеко не уедешь по нивам духовным. Последняя у попа только попадья, а митру себе еще купишь, не разоришься!».
— Ну, понятное дело, — пожал плечами настоятель, — со священноначалием спорить — дело заведомо неблагодарное, особенно когда оно с новой властью в «решпекте» состоит. Не-е-ет, не пропадет русский архиерей, ужом вывернется, лягушкой выпрыгнет, даже вместо «русского» «советским» станет, а не пропадет, сволочь!
Никон испуганно посмотрел на настоятеля. Но тот даже не повел глазом, продолжая холить ногти пилочкой.
— Времена, Никишка, дикие пошли, — скривив рот, процедил отец Борис, — посуди сам: раньше, то бишь до революции, иду по нужде в уборную, крест свой золотой наперстный снимаю, на престол кладу и преспокойно нужду справляю. А сейчас что?
— Что? — спросил Никон
— Да, ничего! — гаркнул отец Борис, отбросив пилочку — раньше был сказ о разбойнике, ставшем пустынником, а теперь наоборот пустынники разбойниками становятся! Сейчас крестик-то свой сниму и в карманчик. Знаю, что с крестом в уборную не ходят, да сопрут же, сопрут прямо со святого престола, глазом не успеешь моргнуть. А что власть наша новая? Одни уголовники, воры, быдло полутемное. срань. Я, царство ему Небесное, Николая царя недолюбливал, говорил еще в девятьсот третьем: «Не всечестные останки старца-мощнина канонизировать надо, а с реакцией сладить, с левьем кадетским, с квази-конституционалистами, интеллигенцией» А государь наш портянки да лапти народные нюхал, каких только проходимцев всея Руси не привечал!
— Слыхал я, что тогда народу постреляли уйму… — сказал Никон.
— Что ты слыхал, мальчишка! — усмехнулся отец Борис — Спохватился-то Благодетель наш поздненько, когда большевики, как вши, в голове зачесались. Тогда уж начали крамолу искать. В церквях искали, в поездах искали, в земских больницах искали, в нужниках… — везде им жупел революции вдруг замерещился, да не там, где надо! Помню, один урядчик ретивый умудрился целый санитарный отряд арестовать, который холерным помогать ехал. Понятно, холерных как ни припаривай, все равно помрут, но санитара-то зачем плетью забивать было? Мальчишка на городового зеркальцем зайчика навел, а он его взял и шмальнул из нагана. За что? Откуда в русских столько злобы? Говорят вон демагоги доморощенные, мол «большевики матушке-Руси подол задрали». Шиш! Вспомните девятьсот шестой. Браунинги трещат, бомбы рвутся, смерть по Руси гуляет, как пьяный по базару, задевая, кого придется. А Государь что? А он, ангел наш, черносотенцев в Царскосельском винами крымскими потчует. Дубровина, Майкова,
Булацеля и им подобную мразь — вот откуда большевики чертовы взялись! Одной рукой крестное знаменье совершали — другой бомбу бросали. Сначала царю зад целовали — потом его же и порешили! Иллиадор, иеромонах Распутинский, который больше всех Русью святой размахивал, где он? Крестные муки претерпел? За Христа пострадал? Ни в жисть! Сбежал заграницу, сученок, сейчас в гостинице швейцаром за чаевые служит. Ума не приложу: и когда это наша Россия святой стала? Мужики с бабами до девятнадцатого века в бане вместе мылись, по углам не прятались даже, драли друг дружку православные, как говорится, «не стесняясь общественности»…— А что с церковью будет? — спросил Никон
— Не будет никакой церкви, — ответил Борис, — всему конец. Антихрист на дворе…
— Но разве не Христос церковь спасет? — перебил настоятеля Никон.
— Конечно, Христос! — с сарказмом сказал Борис — Христос вместе с большевиками ее родную и спасет…
К восьми утра в храме было полно народу. Все духовенство в полном облачении вышло встречать архиерея на паперть. Мороз немного ослаб, но угрюмое небо, затянувшее Москву серой холстиной, навевало тоску. Народную, глубинную, неиссякаемую тоску по Богу, которая венчана с пьяной бунтарской безысходицей в капище вечной войны. Больше не будет солнечных дней, праздников, радостных предчувствий или светлой грусти о минувшем. Все заграбастал мародер Фатум, ковыряя обрубками пальцев в самых сердцевинах человеческих судеб. Он сгреб объедки Москвы в угольный мешок январского неба и поковылял прочь.
Никон стоял среди духовенства в белоснежном дьяконском стихаре и ждал, когда колокольное ворчание трехпудового басовика, сейчас сухое монотонное и однообразное, сменится нежным лилейным перезвоном, а затем торжественным литургическим многоголосием. Послушник Сергий заранее влез на колокольню и следил за близлежащими улицами. Завидев архиерейскую машину, он дал отмашку звонарям, и те начали трезвонить, как говорится, «во все тяжкие». Черный неуклюжий руссобалт чинно подкатил к паперти. Иподьякон распахнул дверь автомобиля и оттуда показался сначала резной деревянный посох, затем начищенный до зеркального блеска сапог, а после и грузная массивная фигура епископа Никандра, вылезающего из салона боком. Иподьяконы подхватили архиерея под локти и помогли подняться на паперть, где стоял отец Борис, держа на покрытом воздухом подносе серебряный напрестольный крест-мощевик. Владыка поцеловал крест, благословил им все духовенство и прошествовал в храм, где небрежно и раздражительно совал народу свою пухлую руку для лобзания.
— Благослови, Преосвященнейший владыко… — загудел густым театральным басом протодьякон.
— Благословен Бог наш всегда ныне и присно и вовеки веков, — гнусаво ответил архиерей.
Консерваторский хор начал исполнять входные молитвы. Далее следовало облачение архиерея на кафедре, в центре храма. Но перед тем с него сняли клобук, безразмерную зимнюю рясу, с изнанки подбитую соболем, и владыка остался в одном кремового цвета подряснике, который делал его еще массивнее и толще. На серебряных подносах духовенство выносило из алтаря части архиерейского облачения, а иподьяконы доведенными до совершенства движениями постепенно наряжали епископа во все его регалии или, как любил говорить отец Борис, «рыгали». Борис терпеть не мог архиерейского богослужения и потому не упускал момента поиздеваться над величественным, поистине царским действом.
«Представляю, — говорил он, — если бы Христа вот так же наряжали, как капусту. Ха-ха! А апостолы бы бегали с подносами, давая друг дружке тумаков из-за того, кому нести саккос, кому омофор, кому митру. Вот если бы митра внутри имела терновый венец, а панагия весила этак пудика два. Надел бы святый владыко все это на свою бренную плоть, и кровавый пот так и заструился бы по его лицу… А то водят архиерея туда-сюда, одевают, раздевают, как куклу — сплошной пафос и магизм. Как в нас еще Господь камни с неба не побросал за эту оперетту языческую. Хотя, какая это оперетта, это трагедия. В обряд, а не в Бога веруем».
Слушая отца Бориса, Никон оставался совершенно спокойным. Он знал, что настоятель имеет «зуб» на архиерея за украденную митру. Богослужение шло своим чередом. Перед евхаристическим каноном протодьякон вывел Никона из алтаря, поставил перед Царскими вратами и загудел: «Повели преосвященнейший владыко». «Бог повелит», — капризно крикнул архиерей и уселся на раздвижной стул по левую сторону престола. Никона завели в Царские врата, три раза он обходил престол, целовал четыре его угла, затем кланялся в ноги архиерею, целуя его руку и край омофора. Протодьякон властно таскал не чувствующего своих ног Никона по алтарю, больно хватая его за загривок, как щенка, и грубо тыкая его лицом то в край престола, то в ноги архиерея. Наконец, настал момент, когда Никона поставили на колени, епископ Никандр положил на его голову свои руки и все тем же капризным гнусавым режущим, как лесопилка, голосом начал произносить молитву рукоположения в священники: «Божественная благодать всегда немощная врачующая и оскудевающие восполняющая да пророчествует тебя благоговейнейший иеродьякон Никон…»