Комната мести

Я поехал в Ватикан, чтобы немного разгрести дела кардинала и посмотреть поступившую на его имя корреспонденцию. Только я вошел в кабинет и сел в кресло, как раздался звонок телефона. Меня требовали в папскую канцелярию. Идя по длинным гулким галереям, увешанным картинами и средневековыми гобеленами, я думал о Джакомо. Даже короткое, вынужденное расставание с ним щемило мое сердце. Мне хотелось бросить все дела и мчаться к нему. А вдруг с ним что-то случится? Инсульт, например? Он выйдет купить хлеба, оступится, упадет, ударится виском о камень, или его собьет машина. Хотя, какая на Капри машина?

Я запугивал себя, напяливал на Джакомо все мыслимые и немыслимые смерти, чтобы ни одна из них не пришлась в пору моему другу. Говорят, смерть любит трусов, а когда ты с ней заигрываешь, она теряет к тебе интерес. Я шел по нескончаемым ватиканским галереям и выдумывал все самые невозможные варианты кончины кардинала, хотя, знал: ни один из них Джакомо не коснется. Как великая неординарная личность, он должен умереть банальнейшей смертью простолюдина, с хождением под себя, червивыми пролежнями, вшами, потерей рассудка… Я поклялся небесам, что даже самое отвратительное состояние Джакомо не оттолкнет меня от него, ибо я уже давно переступил в наших отношениях за грань золотого сечения. Ни интеллектуальное, ни духовное, ни физическое более не довлело над нами, не определяло нашего единства. Я был им, а он — мной… Ха! Мне, черт возьми, так хотелось верить, что мы равны, что Бог сделался человеком ради того, чтобы человек стал Богом! Да, я был человеком, таким, какой изображен на старинной гравюре: голый, распятый, с вывороченными наружу внутренностями. А Джакомо… нет, не Богом — кругом, заключившим меня в себя зодиакальным колесом, загадочной субстанцией, неузнанным духом. Я не мог и не смел его определить, означить, назвать… Фуф! Я решил, что Джакомо надо больше заниматься своим здоровьем. Я куплю ему велосипед или какой-нибудь американский тренажер из «магазина на диване» Говорят, тело пожилого человека регенерируется при каждодневной физической нагрузке, которая также способствует потенции.

Войдя в канцелярию, я получил конверт с папской печатью, адресованный почему-то не кардиналу, как обычно, а мне, его секретарю. Открыв его дрожащими от волнения руками, я прочитал, что, несмотря на мою молодость, я рекомендован монсеньором Аспринио для посвящения в епископский сан. Его Святейшество Папа благословляет меня на это высокое и трудное апостольское служение на благо христианских народов и святой католической церкви. О, Боги! Я буду епископом! Вот оно «письмо с небес», написанное самим Богом и ниспосланное через ангелов, сопровождающееся воссиявшим небосводом и громогласием медных труб. Правда, в том «Письме с небес», что сочинили еретики-флагелланты в тринадцатом веке, призывалось к покаянию, а в моем — к земной славе, к тому, что я больше не буду прыщавым безмолвным учеником-студентом. Епископский сан, пусть формально, уравняет меня с моим учителем. Я был на седьмом небе, я целовал папскую гербовую бумагу, я боготворил Ватикан, божественные артерии его прохладных галерей, его залы, расписанные величайшими мастерами, его капеллы, музеи, сады. Но за всем этим внешним великолепием и многовековой благостью, за всем этим драгоценно-опьяняющим алкоголем, раздувшим его родовитую печень, скрывался реальный образ. Образ корпорации, конторы, офиса, образ, занимающийся «отмыванием» Христа, сочинением догматических слоганов, канонических речевок, молитвенных просилок, посредством которых народ мог общаться с Богом. Как ученик прожженного функционера Джакомо я понимал: без этого невозможно влиять на ход мировой истории, властвовать умами, вселять или отнимать надежду у миллионов. У организации, тысячу лет торгующей христианством, должны быть свои оффшоры, свои подставные фирмы, свои коррумпированные адвокаты, так как обвал цен на «духовную нефть» грозит не только нравственным, но и экономическим кризисом. Джакомо любил повторять: «Чтобы выжить, нам необходимо идти на компромисс с адовыми вратами, уметь договариваться — так делают все умные цивилизованные люди, желающие блага окружающим. Наш Триипостасный Шеф уж очень далек от нас, забросил Свой бизнес, уехал на остров, рефлексирует, а мы, Его топ-менеджеры, имиджмейкеры, продавцы-консультанты, пиар-агенты, мерчендрайзеры потеем, отдуваемся, разбираемся в Его устно-архаичной бухгалтерии, все фиксируем, считаем, оплачиваем из своих карманов Его счета и кредиты…»

Джакомо научил меня любить стройность системы, ее размеренный ритм, ее очаровательную подлость, ее неправедное богатство. Я изменился, стал педантом, циником, скрягой, с дотошной внимательностью вчитывающимся в Игнатия Лойолу, в меню в ресторанах, в этикетки на винных бутылках.

— Пить, хочу пить, — жалобно завыла Эшли, — мне надоела ваша отстойная галиматья и анальные откровения.

— Как вы думаете, — обратился к девушке Жоан, — Герострат сам признался, что спалил храм Афродиты, или его вынудили взять на себя вину?

— Заткни свою поганую хлеборезку! — с ненавистью процедила сквозь зубы Эшли и обреченно отвернулась к стене.

— Моему счастью не было конца, — продолжил Жоан, — я решил немедленно мчаться на Капри, упасть в ноги Джакомо и благодарить… Или нет, к чему этот наигранный пафос? Ведь здесь не только его, но и моя заслуга. Я стал его учеником, его возлюбленным, его зеркалом, его барабаном, его свирелью. Я безропотно терпел и, мало того, нежно любил его в припадках мрачной меланхолии. Я был единственным источником его физических наслаждений. Я позволял ему быть моим инициатором, эротоменом, мистом, самолюбоваться во мне, не замечая меня. Со мной он был реализован не менее, чем в церкви и политике. Он сам мне говорил: «Зачем пить вино, если тебе не с кем разделить его утонченную прелесть? Зачем ходить в театр, если не на кого выплеснуть свой восторг или разочарование? Зачем вообще жить, если не с кем славословить и хулить эту жизнь?» Я заслужил свой сан, не выстрадал, не вымолил, не купил — заслужил!

Заслужил ли? В любом случае, я решил вести себя достойно, на равных. Сев в такси, я поехал в Термини, чтобы успеть на поезд до Неаполя, а по дороге заскочил в винный магазин и опять столкнулся с проблемой. Какое вино купить? То, что нравится Джакомо, или то, которое люблю я? Кардинал предпочитал экспериментировать с вкусами, я же позиционировал себя как вкусовой традиционалист. Нет, я, конечно, всегда хвалил его выбор, его итальянскую свободу от штампов, стремление к новизне, но сам, украдкой, попивал чопорные холодноватые вина бургундского дома Патриарш. Передо мной стоял выбор, какое вино купить Джакомо в подарок, итальянское или французское? Потея, бледнея, дрожа всем телом, я все же купил французское из Кот Де Бона, но, помявшись с минуту возле магазина, естественно струсил и купил еще итальянского из Вероны. «Поступлю в зависимости от ситуации», — решил я и поспешил на вокзал.

— Хорошо, твоя взяла! — Эшли остервенело ударила кулаком о стену — Я поняла, Жоан, ты — больной, отвратный недоумок, копрофаг, некрофил, на обычную смерть у тебя не встает, ты тащишься от ломового трэша, тебе хочется больше анатомических подробностей смерти предков, поэтому я здесь. О’кей! Я расскажу все, как было на самом деле, но знай, если ты не достанешь, не выскребешь, не выблюешь мне воду, я разорву тебя на куски и упьюсь твоей заразной кровью!

— Я согласен! — не спасовал Жоан — Вы, Эшли, умная девочка. Вы думаете, что я и есть тот маньяк, заточивший вас в темную комнату, чтобы получать наслаждение от самозабвенного втягивания в себя кокаиновые дорожки вашей душевной гнили? Может, оно и так… может, я действительно нажму тайную кнопку, стена раздвинется и из нее, как из камня Моисея, на вас обрушится поток свежайшей ледяной родниковой воды или кока-кола на худой конец.

— Никакой кислоты в рот своему отцу я не лила, — призналась девушка, глядя в пол, — ни с каким негром в музыкальном магазине не знакомилась, никакую тетю Лору не вызывала. Я ненавижу религию в любой, как положительной, так и отрицательной форме. Все, что было рассказано мной ранее, плод моей фантазии. Я хотела поразить вас, обвести вокруг пальца, как уже однажды сделала с литературным миром, написав книжку «Ублюдки с Манхеттена» Неужели седовласые дяди в костюмах от «Armani», называющие себя издателями, поверили в мои слезы и сопли? Поверили, еще как! Но им, скрытым педофилам, было мало сатанинских стишков, накарябанных полудетской рукой в розовом блокнотике с сердечком. Я села писать новый «роман-правду» о том, что мои «Ублюдки» — только верхушка айсберга, что за подростковыми слюнявыми эмоциями и трусливой возней возле трупов стоял вовсе не детский, а взрослый план жестокого циничного богохульного убийства. В лице моих несчастных предков я хотела надругаться, пусть звучит наивно, — подурачиться над самой сутью человеческой природы, над «опопсованной» моралью отстойных противоречий: да — нет, хорошо — плохо, нравственно — безнравственно, сладко — горько, мужчина — женщина… Для этого мне было необходимо оружие, но где его взять? Один шилозадый придурок — сын методистского пастора из нашей школы — сказал, что оружие можно купить у арабов в Мидвуде. Там живет полно нелегальных эмигрантов, связанных с «Аль-Каидой». Я оделась поярче и битый час шлялась по бруклинским кварталам, пока ко мне не пристал какой-то грязный араб. На мой прямой вопрос в лоб, как купить оружие, он сказал, что если я отсосу у него, он продаст мне недорогой пистолет. Он потащил меня в подворотню, снял штаны и сунул мне в рот свой член. Я не обладала опытом и случайно причинила ему боль зубами, за что получила кулаком в ухо. А потом еще удар за то, что отказалась глотать сперму. Он отвел меня в свою квартиру, всю завешанную цитатами из Корана и календарями с голыми телками. Пока я курила кальян с гашишем, он позвал двух своих друзей и сказал, что, чтобы получить оружие, я должна обслужить их тоже. Я послала их куда подальше и собралась уходить, но парни меня скрутили, ударили в поддых, чтобы я не кричала, разложили на столе и драли, пока я не потеряла сознание от боли. Закончив, они оттащили меня в туалет, окунули лицом в унитаз и смыли воду, чтобы я очнулась. Потом мне предложили на выбор три пистолета по семьдесят пять долларов за каждый. Мне очень понравился самый большой и тяжелый, Ламе-автоматик. Но арабы сказали, что он высокого ударного действия, я не справлюсь с ним, и отдача оторвет мне руку. Они предложили купить мне маленький Charter Arms Undercover тридцать восьмого специального калибра…

— Как странно, — перебил девушку Жоан, — я тоже был знаком с Undercover-ом. В Сьерра-Леоне эта милая игрушка изучала, как устроено мое небо… Только я думаю, Эшли, что вы несовершенны в одном, в одной маленькой незначительной частности. Вы мыслите штампованными образами, как в Голливудском боевике. С одной стороны, вы хотели дурачиться над опопсованной человеческой природой, с другой стороны, в вашем бунте столько дешевой некачественной попсы! Если Папа Римский — то христианство, если Сноу Дог — то шаманизм, если Бен-Ладен — то оружие, если Мау Цзедун — то шаолинь, а если Сталин — то водка и русский топор. Знаете, в индийских лавках есть такие игрушки из дутого золота. Когда настоящее золото не по карману, покупают дутое за его массивную вульгарную бутафорность, создающую видимость роскоши. Вы, милая девочка, забыли, что наша вялая, гуманная, высокоразвитая цивилизация, как джем в слоеной булке: ешь ее, ешь и никак до начинки добраться не можешь. Тебя, конечно, злость накрывает, и ты булку разламываешь, а внутри — пшик! Ничего, ни противоречий, ни культуры, ни религии — одна иллюзия, упакованная в слоеное тесто. А как иначе? Кто же пустоту купит? Поэтому вы, Эшли, конечно, страшны в изобретательной ненависти к своим родителям, но ваша бродвейская «ужасность», как маска австралийского аборигена, склеена из перьев, помета и осколков краденой посуды.

— Я пить хочу, пить хочу, — только жалобно заскулила американка.

— Попей мочу, — участливо предложил француз, — мне как раз не терпится помочиться.

Издав звериный рев, Эшли бросилась на Джоана и вцепилась ему ногтями в лицо.

— Убью! Убью! — хрипела она. Руки девушки окрасились кровью. Я попытался вмешаться, но получил ногой в пах и, свернувшись улиткой, повалился на пол. Внезапно Эшли отпустила француза, всхлипывая и матерясь, пошла в дальний угол комнаты и без стеснения справила свою нужду. Меня мучил только один вопрос: кто саданул меня по яйцам. Мне почему-то казалось, что это был не грубый скинхэдовский ботинок Эшли, а растоптанный, но все же элегантный туфель Жоана.

— Оля-ля! — отдуваясь, произнес француз, — я все-таки был прав. Она дерется не как затравленная дворовая собачонка, а как вымуштрованный и натасканный бультерьер.

— Жоан, зачем вы меня ударили? — сурово буркнул я, все еще продолжая держаться за ушибленные органы.

— Ударил? Вас? — удивился француз — Не в моем случае. В темноте, знаете ли все может привидеться. Помню, в семьдесят пятом году убили хорошего приятеля Джакомо — Пьера Паоло Пазолини. Как называл его Джакомо: «волк с телом лисы и глазами забитого человека». Так вот, когда его убили, все вокруг, включая Бертоллучи и маркиза де Сада, специально выписанного из преисподни графиней Монферрато для спиритического сеанса, заявили, что великого режиссера убили по политическим мотивам. Якобы кто-то не мог простить ему гротескной правды «Ста двадцати дней Содома», но Джакомо категорически отрицал всякую романтику и тайных врагов. Он утверждал, что Пазолини стал жертвой не гей-скинхеда из радикально-революционного фронта, а обычного озлобленного проститута. Так что в темноте, а особенно безгранично долгой, может привидеться все, что угодно!