Комната по имени Земля

Но никто из нас не предполагал, что на скачках царит жестокость, я даже представить этого не могла. Дорогущая лошадь, на которую было поставлено сколько-то миллионов, сломала ногу прямо во время скачек и была убита там же, на дорожке, за принесенной ширмой. Момент этот, кстати, вырезали из телетрансляции, и ни один комментатор даже словом не обмолвился, хотя скачки проходили в прямом эфире на всю страну.

Годы спустя я вспоминала, как мы с моим тогдашним парнем куда-то поехали, и я раздумывала, что бы мне надеть в следующий раз, на что он сказал, что мы, девушки, все как одна первым делом думаем о шмотках, но потом он положил руку мне на бедро и успокоил: дескать, все нормально, он меня не осуждает и даже поддерживает, а если я соберусь на скачки, то не осудит, когда я стану «заниматься всеми этими девчачьими штучками».

Тогда я попросила его остановить машину. Отстегнула ремень безопасности и повернулась к нему. Он держал руки на руле, машина продолжала ехать. Я сказала: «Нет, я вовсе не это имею в виду. И ты говоришь совсем не то. Я поняла, что ты хочешь позаботиться обо мне и поддержать меня. Но если это действительно так, нужно сказать по-другому. Что ты дорожишь мной, тем, какая я, каким человеком стала, приобретя опыт борьбы за то, что касается моего пола, моего тела, моей женственности, сообщества и социума с его ожиданиями. Что ты поддерживаешь мое участие или неучастие в этих странных культовых ритуалах, которые так сильно повлияли на меня когда-то, что я больше не хочу иметь с ними ничего общего. Что ценишь мою отстраненность, которая появилась как раз потому, что я сама развила в себе это неприятие жестокости и боли, которые испытываю независимо от наличия, появления или исчезновения друзей. Что гордишься мною и тем человеком, которым я стала или продолжаю становиться. Признаешь и уважаешь меня и все решения, которые я принимаю и буду принимать, и страшно гордишься тем, что находишься рядом с женщиной, которая думает, чувствует и изучает все явления и вещи с такой глубиной, проницательностью и состраданием».

На что он только захохотал, потом сжал мое бедро и взревел двигателем.

43

— Ну что, идем?

— Идем.

— Тебе надо тут попрощаться с кем-нибудь?

— Нет.

— Ну и отлично.

— Так куда пойдем?

— Не знаю.

— Ты чувствуешь этот запах?

— Жасмин.

— Да.

— Кажется, будет дождь.

— Знаю. Целый день жду.

— Мне надо снять туфли.

— Да, я тоже думал, как ты в них ходить собираешься.

— Не очень хорошо.

— Да уж.

— Ты не видишь тут мусорки?

— Пока нет, но постараюсь заметить.

— Спасибо.

— Смотри, опоссум.

— На ребенка похож.

— Все время их вижу. И летучих мышей.

— Ну да, Мельбурн — это же Трансильвания.

— Точно.

— Как здесь тихо.

— Угу.

— Ты видишь луну?

— Нет.

— Кстати, вон мусорка.

— Отлично.

— Погоди, ты что, выбросить их хочешь?

— Да, хватит, наносилась.

— Ну и ладно.

— Как здорово чувствовать пятками землю. О мои пяточки! Погоди немножко.

— Босиком пойдешь?

— А ты не против?

— Немного против.

— Почему это?

— Ну тут же дерьмо всякое, стекло, ветки, камни, моча, осколки. Шприцы, мать их. Не знаю что.

— Просто мне хочется сейчас немного свободы, понимаешь?

— Не совсем.

— Ладно, идем.

— Смотри, кошка.

— Миленькая.

— Не часто можно встретить белую кошку.

— Да.

— А что это означает? Это какой-то символ?

— Наверно, смерти.

— Почему?

— А может быть, богатства. Не помню.

— Киса, иди сюда, кис-кис-кис.

— Кажется, у нее глаза разноцветные.

— Ага.

— Обожаю кошек.

— Почему?

— Они такие себе на уме. Собаки более… безусловны, что ли.

— Блин.

— Что?

— Ты знаешь.

— Что именно?

— Ты же Лев.

— Точно.

— Угу.

— И почему же ты обожаешь кошек?

— Не то чтобы обожаю всех подряд. Я живу с котом, вот его я обожаю. Но если бы мне встретилась собака и история ее души счастливо совпала с моей, развивалась бы в такт, синхронно и предопределенно, я жила бы с собакой. Но я женщина, которая живет с котом. Вот так.

— Ее зовут Сейридвен.

— Ке-рид-вен. Видишь, первая буква? Это кельтская К. Керидвен — богиня плодородия и изменений. А имя ее означает белую луну.

— Точно.

— Прости, я только что поправила тебя.

— Все в порядке. Наверняка это благодаря твоим родителям.

— Не знаю.

— Точно тебе говорю.

— Ну и ладно.

— Должно быть, это тяжко.

— Откуда ты знаешь?

— У меня был друг в старшей школе, его родители вечно поправляли их с сестрой. У отца был семейный бизнес, а мать занималась какой-то наукой. Так вот, они вечно исправляли Макса и его сестру, даже когда та едва училась говорить, представляешь! Даже за обеденным столом. Даже меня поправляли. Еще они были просто повернуты на приветствиях. Знаешь, как это выглядело? Привет, папа! Обнял-поцеловал. Привет, мама! Обнял-поцеловал. Пока, папа! Обнял-поцеловал. Пока, мама! Обнял-поцеловал. Или все время нужно было комментировать. «Просто собираюсь посмотреть телевизор, папа». «Я иду в сад, мама». Это все так утомляло! Однажды мы вернулись из школы и, не поздоровавшись с отцом, побежали наверх, к Максу в комнату. То ли смеялись над чем-то, то ли куда-то спешили. Но через пять минут на пороге его комнаты возник отец и сказал: «Макс, могу я поговорить с тобой? В кабинете». Кабинет был личным пространством его отца, всегда закрытым. Макс мог туда войти только в особых случаях — когда отец собирался «поговорить» с ним. И тут я через стену услышал, как тот на него орал. «Кем ты себя возомнил?! Ты забыл, чей это дом?! Или ты слишком хорош для того, чтобы здороваться со своим отцом?!» Я чувствовал себя ужасно неловко. Мы с Максом никогда об этом не говорили. Его родители казались мне очень любящими во всех отношениях. У них по всему дому висели картины, было несколько машин, они играли в теннис. В гости к ним приходили интересные люди. Кучи книг на полках. А мать все время пекла кексы. Но прошло время, и мы с Максом стали совершенно разными людьми. Сейчас он, кажется, занимается снарягой для коньков. Так что да, я знаю о том, как это тяжко. Если у тебя было то же самое, тебе, должно быть, тоже пришлось фигово.

— Не знаю. Я ничего другого просто не знаю.

— Это правда.

— Смотри-ка, а ты ей нравишься.

— Ага.

— Все, пошла.

— Пока-пока, Керидвен.

— Она сделала тут свою работу.

— Ага. Смотри, там во внутреннем дворе еще какой-то домик. Знаешь, почему так больше не строят? Все дело в автомобилях. Высотные дома с парковой внизу — в приоритете. Такое впечатление, что это важнее природы и пространства.

— Это печально. Природа и пространство невероятно важны. И удивительно, что они… теряют свою ценность.

— Согласен. Но люди сейчас считают автомобили более ценными. Скоро вся нижняя половина многоквартирных домов превратится в автостоянки или в гаражи.

— Да нет.

— Да. И мы наверняка их увидим.

— Да уж.

— Куда теперь?

— Прямо.

— Ты хорошо знаешь этот район?

— Нет, просто мне хочется туда пойти.

— Ладно.

— А ты сейчас на севере живешь?

— Ага.

— И как, нравится?

— Ага. Потому что на юге живут родители, стоит моя школа. Так что… в сравнении с этим север просто потрясный.

— А почему не уедешь из Мельбурна?

— Понятия не имею. Я немного путешествовал с Хлоей, девушкой из кафе. Мы с ней были в Южной Америке и в Юго-Восточной Азии. А подростком я вместе с родителями гостил у родственников в США. С другом и его семейством ездил кататься на лыжах в Новую Зеландию, это было здорово. Хотя и немного напряжно. Мы все вместе жили в одном домике. Правда, я никогда не был в Европе, но еще не все потеряно. Вдруг. А ты? Почему ты живешь здесь и никуда не уезжаешь?

— Просто я там, где я есть.

— Точно.

— Я бы побывала в Египте, но не хочу лететь на самолете. Не люблю самолеты.

— Резонно.

— Хм.

— Угу.

— Слушай, там, кажется, фонтан?

— Да, вон он.

— Странно, почти ничего не украшено к Рождеству.

— Ага.

— Просто многие дома тут выставлены на продажу. И заборы все низенькие. А мне нравятся заборы повыше.

— Ты любишь уединение? Свое священное пространство?

— Да.

— Тогда тебе понравится мой дом.