Комната с заколоченными ставнями

Он читал при керосиновой лампе; проблема электричества потонула в бездонном болоте чиновничьей волокиты в одном из дальних уголков штата, откуда, правда, пришло заверение, что в скором времени данную проблему непременно рассмотрят. Огонь лампы вместе с желтым светом камина — он зажег камин, поскольку ночь выдалась холодной, — создавал в кабинете атмосферу уюта, и вскоре Дьюарт с головой погрузился в воспоминания о прошлом, которое вставало перед ним с пожелтевших страниц. Мальчик по имени Лабан, который был, как выяснил Дьюарт, его прапрадедушкой, оказался не по годам развитым ребенком. Вести дневник он начал в девять лет, а закончил в одиннадцать; при этом ребенок отличался редкой наблюдательностью, особенно если учесть, что описывал он не только события в доме.

Дьюарт узнал, что Лабан рано остался без матери и что его единственным товарищем был индеец из племени наррагансетов, который прислуживал в доме Элайджи Биллингтона. У индейца было еще одно имя — Квамус или Квамис, мальчик точно не знал; по возрасту индеец был ровесником скорее Элайджи, чем мальчика, о чем можно было судить по тому почтению, с каким описывал своего друга Лабан; вряд ли он стал бы использовать такие выражения, если бы речь шла о мальчишке его возраста. Дневник начинался с распорядка дня; однако, записав его, Лабан больше о нем не вспоминал, за исключением тех случаев, когда нужно было отметить что-нибудь особенное. Вместо этого большая часть дневника была посвящена описанию событий, которые происходили с мальчиком в его свободное время, когда он не был занят уроками и мог в собственное удовольствие разгуливать по дому или в сопровождении индейца отправляться в лес; правда, ему не дозволялось уходить далеко от дома.

Индеец, судя по всему, был человеком молчаливым и необщительным, но временами впадал в красноречие и рассказывал мальчику легенды своего племени, а тот, будучи впечатлительным ребенком, наслаждался обществом своего друга независимо от его настроения и иногда записывал в дневник сказки индейца, который, судя по записям, регулярно выполнял для Элайджи некую работу «после того, как подавали ужин».

Примерно на середине дневника записи обрывались — Дьюарт обнаружил несколько вырванных страниц. И сразу шла запись, датированная семнадцатым марта (год не указан), прочитав которую Дьюарт оживился и принялся читать с возрастающим интересом, поскольку пропущенные страницы только усиливали загадочность последующих записей мальчика.

«Сегодня после занятий мы пошли гулять; падал снег, и Квамис куда-то направился в обход болота, а меня оставил стоять на пне, что мне очень не понравилось, потому что было бы лучше, если бы я пошел с ним; поэтому я слез с пня и пошел за Квамисом по его следам. Снега было много, потому что он падал всю ночь; вскоре я вышел туда, куда папа запрещает нам ходить, — к ручью, где стоит башня. Квамис стоял на коленях, подняв руки к небу, и произносил какие-то слова на своем языке, которого я не знаю, хотя и слышал его иногда. Я разобрал только слова "нарлато" или "нарлотеп". Я уже хотел его позвать, но тут он меня увидел, вскочил на ноги, подбежал ко мне, взял за руку и быстро повел прочь; я начал его спрашивать, кому он молился, и что делал, и почему не хочет молиться в нашей часовне, построенной белыми миссионерами для его племени; но он не отвечал и только попросил меня ничего не говорить папе, иначе его, Квамиса, накажут за то, что он нарушил запрет ходить на берег ручья. Только зачем он туда ходил, я не понимаю, потому что там совсем неинтересно — одни голые камни да вода; я бы туда ни за что не пошел».

В течение двух следующих дней ничего не происходило, но затем стало ясно, что Элайджа все-таки обнаружил проступок индейца и наказал его, но как именно, мальчик не упоминает. Затем следовали ничего не значащие записи, и вдруг снова — «запретное место»; на этот раз мальчик и индеец были захвачены внезапно налетевшей снежной бурей и заблудились. Они брели по снегу то в одну сторону, то в другую — в тот год снега было очень много, он закрыл землю толстым слоем и начал таять лишь в марте; снег слепил им глаза, и вдруг «мы пришли в какое-то странное место, и тут Квамис вскрикнул и потащил меня прочь, и тогда я увидел, что мы вышли к ручью, посреди которого был маленький остров из камней, а на нем стояла башня, только в этот раз мы подошли к острову с другой стороны. Как мы туда попали, я не знаю, потому что все время шли в обратную сторону, на восток, чтобы выйти к Мискатонику; наверное, мы заблудились из-за снежной бури. Увидев, как испугался Квамис и как поспешно потащил меня прочь от ручья, я стал его спрашивать, чего он испугался, но он отвечал, как и прежде, что "твой отец этого не хочет". Тогда я понял, что он не хочет, чтобы я ходил именно к ручью, хотя мне не возбраняется гулять в других местах; я даже могу дойти до Аркхема, вот только в сторону Данвича и Инсмута мне ходить нельзя, и еще в индейскую деревушку, которая находится среди холмов за Данвичем».

После этого записи о башне прекратились, однако появилось кое-что не менее интересное. Прошло три дня, и в дневнике появилась запись о внезапной оттепели, которая «освободила от снега всю землю». На следующее утро Лабан записал: «Я проснулся от странных звуков со стороны холмов — словно кто-то громко кричал. Я встал и подошел сначала к восточному окну — из него ничего не было видно; тогда я подошел к южному, и там то же самое; тогда я, собравшись с духом, вышел из своей комнаты, пересек зал и постучал в дверь папиной спальни, но папа не ответил; тогда я решил, что он просто меня не слышит, открыл потихоньку дверь и вошел в его комнату; я подошел к его постели и увидел, что папы нет, и вообще все в комнате было так, словно папы не было всю ночь; тогда я подошел к окну и увидел над лесом какое-то голубое и зеленое сияние, которое висело над холмами на западе. Я ужасно удивился, потому что странные крики тоже доносились со стороны холмов — жуткие вопли, так не могут кричать ни люди и ни животные; и тут я услышал — когда, дрожа от страха, стоял у полуоткрытого окна, — как этим голосам отвечали другие голоса, со стороны Данвича или Инсмута; они эхом разносились по всей округе, долетая до самых небес. Через некоторое время все стихло, и свечение над холмами погасло, и тогда я пошел спать; но когда утром ко мне пришел Квамис, я спросил его, кто кричал сегодня ночью, а он ответил, что все это мне приснилось, и что я сам не понимаю, о чем говорю, и что ни в коем случае я не должен об этом спрашивать у отца и вообще должен держать язык за зубами. Тогда я не стал рассказывать Квамису, что видел ночью, потому что он так трясся от страха, словно отец стоял рядом и слушал наш разговор. Я немного испугался за папу и хотел поговорить об этом с Квамисом, но он сказал, что папа спит; тогда я сделал вид, что забыл об этой истории, и Квамис успокоился и больше не казался испуганным».

Следующие две недели Лабан описывал разные незначительные события — как он учился и что читал. Затем — еще одна загадочная запись, краткая и выразительная: «Крики явно доносятся с запада, ответные крики раздаются с востока и северо-востока, то есть со стороны Данвича или диких лесов за ним». Через четыре дня мальчик записал, что, как только его уложили спать и оставили одного, он встал и выглянул из окна, чтобы посмотреть на луну, и вдруг увидел отца. «С ним был Квамис, у обоих было что-то в руках, я не разглядел что. Вскоре они скрылись за домом; я пошел в комнату отца, чтобы не упустить их из виду, но их уже не было, только со стороны леса доносился голос папы». Той же ночью мальчика вновь разбудили «громкие крики; я лежал и слушал, а потом понял, что они были похожи на торжественное пение, которое время от времени прерывалось пронзительным визгом, очень неприятным на слух». Затем подобные записи повторились; так продолжалось примерно год.

Предпоследняя запись оказалась самой загадочной. Всю ночь мальчик слышал «громкие крики» на холмах и начал думать, что эти вопли, звучавшие в полной темноте, должно быть, слышит весь мир; утром, когда Квамис не пришел к нему, мальчик спросил, где он; ему ответили, что Квамис «уехал и больше не вернется, а еще мне сказали, что сегодня мы тоже уедем, поэтому я должен собрать свои вещи и ждать. Мне показалось, что папа ужасно торопится, хотя он не говорил, куда мы поедем. Я решил, что, наверное, в Аркхем, а может быть, даже в Бостон или Конкорд, но спрашивать не стал и побежал собирать вещи; я не знал, что нужно брать, поэтому выбрал самое необходимое — чистые штаны и все такое. Я не мог понять, почему папа так спешит и все время смотрит на часы, а он торопил меня и говорил, что мы должны выехать не позже полудня и что до отъезда он должен завершить одно дело; он все время спрашивал меня, готов ли я, упаковал ли я свои вещи и т. п.».

Последняя запись была сделана перед самым отъездом: «Папа говорит, что мы уезжаем в Англию. Мы поплывем через океан, к нашим родственникам в той стране. Уже полдень, и папа готов к отъезду». И далее — крупными буквами, с красивым росчерком: «Дневник Лабана Биллингтона, сына Элайджи и Лавинии Биллингтон, 11 лет, сего дня».

Дьюарт закрыл дневник с ощущением тревоги и вместе с тем острого любопытства. За бесхитростными фразами мальчика скрывалась какая-то тайна, о которой тот, к сожалению, ничего не мог сказать, тем самым оставив Дьюарта без единого ключа к разгадке. И все же даже из этих скудных, обрывочных описаний можно было понять, что книги и документы в доме Элайджи были брошены на произвол судьбы, так как поспешный отъезд помешал ему подготовить дом к длительному отсутствию хозяев. Элайджа, по всей видимости, не собирался уезжать навсегда и вместе с тем не был уверен, что сможет вернуться. Взяв дневник, Дьюарт вновь принялся его перелистывать и вдруг наткнулся на одну любопытную запись, которую он прежде пропустил; в ней подробно рассказывалось о поездке мальчика и индейца Квамиса в Аркхем: «Я с удивлением увидел, что повсюду на нас смотрят со страхом и уважением; торговцы изо всех сил старались нам угодить, и даже Квамиса никто не задирал, как обычно задирают индейцев, когда они заходят в город. Один или два раза я слышал, как дамы шептали друг другу: "Это Биллингтон"; я даже подумал, что в этом имени есть что-то неприличное, раз они боятся произносить его вслух. Все это было очень неприятно, потому что не замечать этого было невозможно, и по дороге домой я спросил Квамиса, почему к нам так относятся, а он ответил, что все это мои выдумки».

Итак, Старого Биллингтона боялись и недолюбливали, как и все, что было с ним связано. От этого у Дьюарта появилось острое предчувствие надвигающейся беды; его расследование уже не было веселым приключением, обычным изучением генеалогического древа; здесь была тайна, что-то необычное, непостижимое, выходящее за рамки обыденного, и Дьюарт, крайне заинтригованный этой тайной, решил непременно добраться до самой ее сути.

И он с энтузиазмом принялся разбирать кучи документов; однако на первых порах испытал жестокое разочарование, поскольку большая их часть оказалась деловыми бумагами, связанными с постройкой дома, а остальные — заказами на книги, которые Элайджа Биллингтон выписывал из Лондона, Парижа, Праги и Рима. Разочарование достигло высшей точки к тому моменту, когда Дьюарт наконец наткнулся на текст иного рода, написанный очень неразборчивым почерком. Заголовок рукописи гласил: «О черной магии, творимой в Новой Англии демонами в нечеловеческом обличье». Выяснилось, что этот документ был всего лишь копией оригинала, которого среди бумаг не оказалось; затем стало ясно, что оригинал был переписан не полностью, а то, что было переписано, прочесть можно было лишь с огромным трудом. Тем не менее Дьюарт принялся разбирать неровные буквы. Он читал медленно, то и дело останавливаясь и возвращаясь к началу предложения, но вскоре был столь захвачен описываемыми событиями, что, схватив ручку и бумагу, принялся переписывать текст, начинавшийся, по-видимому, с середины.

«Но я не хочу долго задерживаться на всех этих ужасах, а потому просто добавлю кое-что к тому, что говорят в Нью-Данниче о событиях, которые случились пятьдесят лет назад, когда губернатором был мистер Брэдфорд. [64] Говорят, что некий Ричард Биллингтон, начитавшись книг о темных силах и по наущению злых колдунов, с которыми свел знакомство, якшаясь с индейцами, перестал посещать христианскую церковь и вскорости дошел до того, что начал твердить о бессмертии человеческой плоти, а также устроил в лесу круг из камней, в котором возносил молитвы дьяволу, то есть Дагону, и совершал богопротивные колдовские ритуалы. Будучи доставленным в городской магистрат, отказался от своих богохульных деяний; однако потом в приватной беседе признался, что испытывает великий страх перед некой Тварью, которую сам же вызвал с ночных небес. В тот же год в лесу, где находились камни Ричарда Биллингтона, произошло семь убийств; тела жертв были изувечены и наполовину уничтожены таким образом, что и описать невозможно. Вскоре после выступления в суде Биллингтон вдруг исчез, и больше его никто не видел. Через два месяца, ночью, многие слышали, как в лесу завывали и пели индейцы племени вампанугов; затем они разобрали Каменный Круг и сделали кое-что еще. Их главный колдун по имени Мисквамакус, который учил колдовству Биллингтона, явился в город и поведал мистеру Брэдфорду об очень странных вещах, а именно: Биллингтон совершил такую страшную ошибку, которую уже нельзя исправить, после чего был сожран Злым Духом, который спустился с Небес. Изгнать этого духа обратно уже невозможно, поэтому старейшины племени вампанугов схватили его и держат там, где был Каменный Круг.

Они выкопали яму в три локтя глубиной и два шириной и с помощью заклятий засадили в нее Злого Духа, после чего закрыли яму… (неразборчиво)… и вырезали знак, который называется Знаком Древних. Потом они… (неразборчиво)… закопали яму. Старый индеец сказал, что никто не должен подходить к этому месту, иначе Злой Дух выберется из ямы, если только кто-то случайно сдвинет камень с изображением Знака Древних. На вопрос, как выглядит этот Злой Дух, Мисквамакус не ответил, а только закрыл лицо руками так, что были видны одни глаза, а потом сказал престранную вещь: этот дух иногда маленький и твердый, как Сама Жаба, Великая Повелительница Лесных Сурков, а иногда огромный, туманный и бесформенный, но с лицом, на котором извиваются змеи.

И зовут его Оссадагова, что означало (исправлено на "означает") "дитя Садоговы"; этот Злой Дух, известный еще нашим предкам, спустился со звезды, ему поклоняются северные племена. Индейцы племени вампанугов, нансетов и наригансетов знали, как призвать его на землю, но никогда этого не делали, потому что дух этот — само Великое Зло. Они также знали, как его поймать, но отправить обратно на небо не умели. Потом кто-то сказал, что сделать это могли бы индейцы племени ламахов, их тотем — Большой Медведь, но они давно уже уничтожены, потому что это было злое племя. Потом некоторые белые люди притворялись, что тоже владеют Великим Знанием, и даже пытались творить заклятия, чтобы это доказать, но у них ничего не вышло, потому что не было у них Знания. Говорили, что Оссадагова порой возвращается на небо сам по себе, а вновь спуститься не может, пока его кто-нибудь не призовет.

Вот что рассказал индейский колдун Мисквамакус мистеру Брэдфорду, и долгое время спустя огромный холм в лесу возле пруда, к юго-западу от Нью-Даннича, никем не посещался. Раньше на нем стоял Высокий Камень, но вот уже двадцать лет, как он пропал, а холм стоит, и никто туда не ходит, и ничего на нем не растет, ни трава, ни деревья. Мудрые люди не верят, что Биллингтона сожрал Злой Дух, как думают дикари, поскольку были сообщения, что его потом несколько раз видели в разных местах. Индейский колдун сказал, что Биллингтона больше нет; он не говорил, что его сожрал Злой Дух, как считали остальные дикари, и все же был твердо уверен, что Биллингтона на земле больше нет, за сим хвала Господу».

64

…когда губернатором был мистер Брэдфорд. — Имеется в виду Уильям Брэдфорд (1590–1657), с небольшими перерывами занимавший пост губернатора Плимутской колонии в Массачусетсе между 1621 и 1657 гг.