Конь бледный еврея Бейлиса

– Не надобно!
– вскрикнул Евдокимов.

Туфанов бросил удивленно-выжидательный взгляд на Мищука, тот покачал головой, соглашаясь с "журналистом".

– Хорошо... Я продолжаю...
– Туфанов переглянулся с Оболонским, как бы спрашивая - говорить или нет.- Орудие убийства: швайка, то есть шило, четырехугольной формы, острие долотообразное, заточенное. Убивали несколько человек, по меньшей мере- двое, характер повреждений и их последовательность свидетельствуют об этом. Я готов расшифровать, если угодно.

– Продолжайте, - сказал Мищук, что-то помечая в записной книжке.

– Хорошо. Крови в теле практически нет...

– Куда... Куда же она делась?
– не выдержал Евдокимов.

– Ее нет и на месте происшествия или, точнее, обнаружения трупа, продолжал Туфанов бесстрастно.

– Это означает, что убивали в другом месте. Дело в том, что глина, налипшая на тело, имеет в себе органические вещества. Между тем в пещерной глине таковых не наблюдается. Бесспорный довод...

– Что значит: "органические вещества"?
– осведомился Евдокимов.

Оболонский взглянул насмешливо:

– В гимназии преподают, милостивый государь: органические - это значит принадлежащие животному или растительному миру. Вы поняли?

– Благодарю вас...
– без энтузиазма произнес Евгений Анатольевич.

– Теперь по существу.
– Оболонский взял указку и остановился у середины стола.
– Основные удары наносились убийцами в артерии. Это означает, что хотели не только и не просто убить, но и выпустить как можно больше крови. И еще: здесь мы с доктором Туфановым расходимся. Он считает, что на виске ранений ровно двенадцать. А я вижу одно двойное, и это значит, что ранений на виске тринадцать! А это совсем другое дело, господа...

– Почему?
– сухо спросил Мищук. Услышанное ему явно не понравилось.

– Потому что "двенадцать" - это обыденщина. А "тринадцать"... О, "тринадцать" - число мистическое, господа, и если оно появляется на обескровленном трупе русского ребенка...
– Оболонский поднял указательный палец вверх и нехорошо усмехнулся.
– Мы знаем, что это такое...

– Разрешите взглянуть...
– Мищук вынул из кармана лупу в поблекшей латунной оправе, отогнул простыню и попросил служителя: - Поверните...

Тот послушно исполнил, Мищук склонился над головой убитого.

– Взгляните...
– протянул стекло Евдокимову, тот, давясь отвращением и рвотой, поднес стекло к виску мальчика. Ранений было много - бордовых точек, возникших не то от вилки, ударившей несколько раз, не то от чего-то другого, вроде щетки с иглами.
– Раз, два, три...- начал считать вслух, но опять подкатило, и продолжал мысленно, про себя.

– Двенадцать, я вижу отчетливо...
– произнес с гордостью, словно ожидал похвалы за то, что справился с собой.

– Ближе к уху смотрите...
– безразлично бросил Мищук.

– Да...
– вгляделся, поводя лупой.
– Да. Двойное.

– Вот видите!
– обрадовался Оболонский.

– Это ровным счетом ничего не значит, - заметил Мищук вскользь.
– Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.

– Нет-с...
– тихо сказал Оболонский.
– Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!

Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:

– Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...

– О-о, - почти закричал Оболонский.
– Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия, понимаете? Это очень давно началось!

– Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры - всего лишь случайность, профессор, - настаивал Мищук.

Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:

– Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, - там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы - с вами или без вас - это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!

– Убогих...
– задумчиво повторил Мищук.
– Странно. Убогий - это ведь тот, который у Бога?

– Я - русской, - величественно произнес Оболонский, - я знаю свой родной язык! "У" - в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс - ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" - это "не имеющий Бога", ясно вам?

Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.

– Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело?
– сказал, не поднимая глаз.

– У вас в роду не было... евреев?
– с усмешкой осведомился Евдокимов.
– Что вас волнует, право?

– Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...

– Я воспользуюсь служебным транспортом?
– ернически выкрикнул Евдокимов.
– Между прочим, по делу,- солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...

– Берите...
– махнул рукой.
– Только сразу же отпустите.

Минут через пятнадцать Евгений Анатольевич с внутренним трепетом увидел через низкие крыши утлых домов острую колокольню и византийский купол церкви святого Феодора... Странное дело - сейчас надобно было сосредоточиться на предстоящем восторге, но мысли роились совсем иные: противоречив человек... Евгений Анатольевич думал о том, как быстро растет и развивается громад ная страна, ее города и веси. К примеру, тот же Киев. На карте начала века места, на котором теперь стоял, не было и в помине так, поля, горки, овраги и дикая поросль. И вот - не прошло и пяти лет появились первые улочки и даже кварталы. Пыльные, грязные, но неотвратимо распространяется русский человек, обживает, плодится, и жизнь становится все лучше и лучше. А сегодня, в марте 1911 года, и совсем городскими стали здешние предместья: и улицы мощеные, и вторых этажей много, даже трехэтажные дома появились, под железом, и это значит, что слой домовладельцев - а на них всякий город стоит - растет и процветает. "И кому-то понадобилось эту мирную гармонию, идиллию эту, можно даже сказать буколику - превратить в пылающий костер ненависти, насилия и уничтожения. Да, в проклятой нации заложено нечто взрывное, страшное, от них, черт бы их всех взял, один раздор, подозрительность и даже погромы!" Последний вывод показался Евгению Анатольевичу очень неожиданным и новым, подумал, что надобно запомнить и при случае - блеснуть. Есть в "Союзе" умники - куда там фразеру Замысловскому и прочим,- господин Пасхалов1, например: слово "жид" в его лексиконе - речевом и печатном - отсутствует; не кричит, рубаху не рвет, спокойный респектабельный человек, а суть понимает глубоко и остро: чужд Исаак России, чужд, и с этим ничего не поделаешь. Правда, есть Исаак Далматский, один из трех главных храмов столицы ему посвящен, но это было давно. И исааки эти, надо думать, в те, библейские времена были совсем иными и никого не раздражали еще, никому не мешали...

Евгений Анатольевич древней историей никогда не увлекался, и если Новый Завет еще как-то укладывался в его голове, то вот Ветхий... "Песнь песней", к примеру. Один гнусный разврат. "Какие у тебя груди..." Черт знает, что такое... Эти слова должно сказать теперь Кате Дьяконовой - во время сладкого свидания, но чтобы в священной книге... "Впрочем, подумал, - это их книга. Так-то вот". С этими благими мыслями и поднялся Евдокимов на тщательно выметенное и красиво отделанное сквозной резьбой в русском стиле крыльцо и нажал кнопку звонка. Он был электрический - вот ведь чудо!

Двери открылись сразу, Катя стояла на пороге в легком платье, под ним угадывалось нечто розовое, воздушное и такое завлекательное, что у Евгений Анатольевича перехватило дыхание.

– Вы... ждали меня?
– спросил глупо, припадая к руке.

Она сняла с него котелок и нежно поцеловала в голову.

– Противный... Вы могли подумать другое?
– И, взявши за руку, мощно и решительно повлекла за собой.
– Прислуги дома нет и до утра не будет, вечер наш, только наш, я так взволнована, я с трудом справляюсь с собой!