Конь бледный еврея Бейлиса

В гостиной или в столовой, Евгений Анатольевич от волнения не разобрал, Катя сбросила платье и осталась в розовом пеньюаре ("Ведь угадал!" - восхитился собой счастливый любовник), свет из-под шелкового (конечно же, розового) абажура лился приглушенный, мягкий, умиротворяющий и возбуждающий одновременно.

– Поцелуйте меня, - Катя сложила пухлые губки бантиком и по-детски подставила, привстав на цыпочки.

Евгений Анатольевич прикоснулся поначалу нежно, легко, но сразу же потерял самообладание и впился долгим страстным поцелуем.

– Вы нарушаете мои планы...
– с легким упреком сказала Катя, отстраняясь, необидно, с улыбкой, - сначала мы целуемся для знакомства, потом легкий ужин, во всех романах об этом пишут, а уж потом...

– завела глазки за веки, да так, что зрачки исчезли, только белки остались.

– Вы меня пугаете...
– проворковал Евдокимов, чертыхаясь про себя и проклиная романы и "легкий ужин". Дело есть дело, нечего финтифлюшки разводить.
– Однако пеньюар скрывает ваши удивительные достоинства,- сказал комплимент, полагая, что такая, как бы завуалированная оценка сразит наповал любую женщину. В прошлом это действительно выходило неотразимо. Но Дьяконова оказалась непростым орешком...

– Приступим к ужину...
– улыбнулась, замерев у стула в ожидании, Евгений Анатольевич изящно пододвинул, сели, стол и вправду был накрыт элегантно: заливная рыба, черная и красная икра во льду и, конечно же, шампанское...

– Я поднимаю свой бокал, - провозгласил торжественно, - за самое очаровательное существо, какое я когда-либо встречал!

– Врете вы все, - капризно сказала Катя, впрочем, не оставляя в своем бокале ни капли.
– Идите сюда...

То, что увидел Евгений Анатольевич, напоминало скорее сон, нежели грубую реальность: сбросив пеньюар на пол, Катя резво вскочила со стула, сильным движением красиво изогнутой руки швырнула на этот стул Евдокимова и тут же, обвив руками его шею, уселась к нему на колени.

– Господи...
– прохрипел Евгений Анатольевич.
– Позвольте хоть... брюки снять!

– Никогда! Никогда!
– закричала, впиваясь в его пахнущий шампанским рот вязкими губами.
– Сначала так! Сначала - так!

– Да как же... так?
– стонал Евдокимов, прорываясь словами сквозь удушающие поцелуи.
– Я не понимаю...

– Сейчас, сейчас...
– нервно, с блуждающим взором расстегивала пуговицы.
– Сейчас... Сейчас, милый, ты выйдешь на волю...

– Да кто это выйдет на волю!
– завопил окончательно потерявший волю надворный советник.

– Он... он...
– помогала себе тонкими, нервно ищущими пальцами, и вот - свершилось...

– Ага...
– только и сказал, поняв наконец "кто" или "что" оказалось на "воле", но не умом, а каким-то немыслимым, запредельным чувством, коего никогда прежде в себе не замечал...

Она умела делать то, что сейчас делала. Евгений Анатольевич стонал непроизвольно, то есть очень искренне, и извивался не по принуждению, а всамделишно - ну как тут можно было остаться в пристойности... Когда на последнем вздохе выдавил или выдохнул из себя, из глубины нутра, последний судорожный восторг или даже нечто гораздо более существенное и глубокое, показалось, что слово "эмпирей" вовсе не придумано поэтами, а реально существует, и именно в этой сладостной розовой комнате. И так повторилось еще четыре раза - Евдокимов считал не в уме, не на пальцах, а внутренне, тем истинно мужским счетом, который не обманывает никогда...

Как оказался на улице - не помнил. За грязными окнами, под грохот колес, летело в сумерках нечто неуловимое, непонятное, разве что огоньки различались явственно, отделяя мир восторженного сна от печальной реальности. Помнил не судорогу (о, эта судорога), не пунцовый рот и распухшие страстно губы, не глаза, преисполнявшиеся неземным, непонятным, но - слова, простые, понятные, жесткие: "Я помогу тебе. Все прочее мимо, мимо..." (Хотелось крикнуть: "Как это "мимо"? Спятила, что ли?") Но не крикнул, застряло в горле. "Дело это страшное. Я одна знаю, что было. Но тебе подскажут. Не отвергай. Путь длинный, его надобно пройти весь. Иначе не сделаем дела..." Туманно это было, вопросы возникали, но не задал ни одного. Пусть все идет намеченной дорогой. Она выведет...

– До Львовской едете?
– спросил кто-то сзади - знакомый голос...

– Да, - ответил не оглядываясь (пусть сам ведет свою игру, ведь это же "маска", черт бы его взял, сказочный персонаж из сна).

– Да, я сон, - засмеялся хрипло.
– Оглянись.

Оглянулся - и вправду он - огромный, наглый, а в трамвае как назло ни единой души... Но разговаривать не стал, отвернулся.

– У тебя крепкие невры...
– подчеркнуто исказил слово и захихикал натужно.
– Ладно. План Мищука понятен. Скажи ему так: "На Нижней Юрковице это гора такая в тех же местах, понимаешь? Зарыто кое-что, а "кое-что" сильно ему поможет". Понял? Действуй...

– Но почему такой странный метод?
– всерьез занервничал Евдокимов. Если вы представляете тех, кто надо мною...

– Не витийствуй, - оборвал.
– Я никого не представляю. Но то, что велел, - ты выполнишь. С тобою беседовали при отъезде. Достаточно?

"От нас он, от нас...
– летело в мозгу.
– Но для чего такой детский, такой глупый способ связи?"

– О, это ты вскорости поймешь...
– снова засмеялся, а Евгений Анатольевич со страхом подумал: "Он что - мысли читает?"

– Не велик труд...
– "Маска" повисла на подножке, угадав еще раз.
– А что, ведь и вправду сладкая девочка, а?
– И исчез, а Евдокимову показалось (нет, он бы поклялся, что так и было!) - подмигнул - сначала левым глазом, а потом и правым.

Вернувшись в гостиницу, спустился в ресторан поужинать. Пока официант принимал заказ, одобрительно цокая по поводу каждого выбранного блюда, вдруг обнаружил удивленно: слова произносимые - это одно, а мысли - они все равно текут беспрепятственно и касаются исключительно недавно происшедшего в милой Катиной квартирке. Вот ведь восторг, вот ведь сладость какая, это непременно надобно повторить в самое ближайшее время.

– Если желаете хороших дам...
– осторожно произнес безликий официант с усиками.
– Мужчине, одному, в чужом городе физически тяжело... Да-с.

– Ладно, ступай, - распорядился.
– И смотри там, чтобы не пережарили... (заказал отбивную и уже предвкушал - слюна пошла неудержимо).
– Ладно. Чревоугодие и прочее, подобное - грех, конечно, да ведь слаб человек. Этим оправдывал себя всю жизнь.

– Вам записка-с, - вернулся официант, протягивая сложенный вчетверо листок.
– Во-он за тем столиком,- вытянул руку, но Евгений Анатольевич никого не увидел.

– Не знаю-с...
– растерялся безликий.
– Странно-с даже-с. Только что был-с.

Развернул, почерк незнакомый, свален вправо, так редко выводят буквы, разве что левой рукой. "Россия проросла жидами", - стояло в записке.

У Евгения Анатольевич не выдержали нервы.

– Без вас знаю!
– заорал неистово на всю залу.
– Тоже мне...

Кушать расхотелось, от одной мысли о мясе с поджаристой корочкой подкатил ком.

– Ты вот что...
– сказал.
– Я ужинать не стану, возьми...
– протянул деньги.