Концерт для виолончели с оркестром

3

– Гулька, ты здорово повзрослела, - сказала Маша, проштудировав ноты. Она серьезно, без обычных веселых искорок в глазах смотрела на Рабигуль. После тех, пятигорских, ты поднялась еще на одну ступень, нет, перелетела через пролет к какому-то другому качеству высшего порядка.

– Правда?
– боясь радоваться, переспросила Рабигуль.

– Правда. Ну-ка сыграй. Читать ноты - одно, слушать, как они звучат, совсем другое.

Рабигуль взяла виолончель, ласково коснулась струн - сначала пальцами, потом смычком. И полилась музыка. Маша сидела, забившись в угол, не шевелясь, с трудом переводя дыхание. И это - ее подруга!

Гулька, которую она знает тысячу лет. Гулька, с которой столько оттопала в Гнесинку, жила в одной комнатушке, пила вечерами чай. Ах, дурочка, дурочка!

Страдает о каком-то малахольном поэте средней руки, копается в земле на треклятой даче, мучит Альку и мучается сама. А ей надо писать, писать и писать, все остальное - побоку! Так она и сказала, когда Рабигуль опустила смычок и стало тихо.

– Любовь - не пустяк, - сразу погрустнев, возразила Рабигуль.

– Она пройдет, - усмехнулась Маша, - а музыка останется навсегда. Это ты понимаешь?

– Но я хочу быть счастливой!
– прижала руки к груди Рабигуль.
– Мне трудно, неинтересно с Аликом.

– Тебе и с Володей трудно, - напомнила Маша.
– И что уж такого в нем интересного? И мне, кстати, кажется, что дома должно быть спокойно, интересы все - на работе. Правда, - погрустнела она, как только что Рабигуль, - тут я могу судить только теоретически.

Рабигуль взглянула на подругу с сочувствием, виновато - Маша одна, любовники то возникают, то исчезают, и не важно, что чаще всего она сама их бросает, - села рядом с подругой, обняла за плечи.

– Да говори, говори, - без слов поняла ее Маша.
– В моей жизни есть много плюсов, во всяком случае, пока.

– Понимаешь, - помолчав, нерешительно заговорила Рабигуль, - когда мы вместе, я растворяюсь в нем, кроме него все пропадает и ничего не нужно. Огромные глаза Рабигуль наполнились светом.
– Я никогда ничего подобного не ощущала, даже близко к такому не подходила.

– Так научи Алика-, - поняла ее по-своему Маша.

– Этому научить нельзя, - покраснела Рабигуль.

– Еще как можно!
– тряхнула кудряшками Маша.
– Двадцатый век - век технологий.

– Машка, не издевайся!
– взмолилась Рабигуль.

– А я и не издеваюсь, - спокойно возразила Маша.
– Просто то, что кажется тебе любовью...

– Не кажется! Я знаю!
– воскликнула Рабигуль.
– Аебли ты о близости... Понимаешь, есть в ней высшая точка, ну знаешь... Так вот с Аликом я только иногда к ней приближаюсь, с Володей этот взлет мы переживаем, когда вместе, снова и снова. Только все кончится, - запинаясь, в смущении призналась Рабигуль, - и опять... С чем можно сравнить такое счастье?

– Ну и радуйтесь на здоровье, - покосилась на подругу Маша: "Эти мне восточные женщины - самое простое возводят в культ".
– Только Альке не говори, - Надо же уезжать, - вздохнула Рабигуль.
– Я там с ума сойду.

– Научишь Алика, - снова сказала Маша и глубоко задумалась.
– Как некстати подвернулся этот Алжир. А если съездить месяца на два?

– Я ведь тебе говорила: если я уеду, он не будет жить, - напомнила Рабигуль, сняла руку с Машиного плеча, судорожно переплела пальцы.

– Да ну?
– засмеялась Маша.
– Так уж и не будет?

Рабигуль встала, нервно заходила по комнате. Остановилась, круто повернулась к Маше.

– А вдруг?
– сказала она.
– Ведь он поэт.

– Значит, обязательно неврастеник?
– подсказала Маша.

– Не обязательно, - обиделась за Володю Рабигуль.
– Но чувства развиты не так, как у грузчика.

Если с ним что случится, как мне жить?

Испуг Рабигуль передался Маше, хотя она еще пыталась шутить.

– Схватить бы его за шиворот, встряхнуть да спросить: "Отвечай как на духу, сукин сын..."

– Машенька, не надо! Как можно этим шутить?

– По-моему, он слишком любит себя, - не сдавалась Маша.

Так проспорили они до полуночи.

– Оставайся у меня, - предложила Маша.
– Холод-то какой собачий. Скорей бы лег снег, станет теплее.

– Нет, пойду, - встала с тахты Рабигуль.
– Что-то я стала неважно спать даже в своей постели.

– Еще бы, - встала и Маша, - когда так мотают нервы. А музыку свою покажи старику завтра же.

– Покажу.

– Не тяни, подруга.

– Да я боюсь.

– Старика все боятся.

На улице было сухо и холодно. Снег, просыпавшийся накануне, превратился в лед под ногами. Ветер дул, казалось, со всех сторон. Рабигуль поскользнулась, быстро, автоматически сдвинула со спины виолончель, попыталась удержать равновесие, прижимая драгоценный инструмент к груди, но все-таки грохнулась на асфальт. Кто-то помог ей встать.

– Спасибо.

Какой-то кавказец смотрел на нее восхищенным взглядом, но Рабигуль поблагодарила его так мрачно, что он не посмел предложить ей руку, чтобы проводить до метро. "Такая красивая и такая сердитая", - сокрушенно подумал он. В его сознание такое противоречие не вмещалось.

***

А Володя в это время сидел в кабинете и старался выжать из себя хоть что-нибудь. Ничего, ничегошеньки, однако, не получалось. Он бросил в отчаянии ручку, встал, заходил по кабинету Толстый ковер заглушал звук шагов. Болел затылок, противные мушки мельтешили перед глазами. "Надо проветрить" Володя открыл форточку. Холодом, стужей потянуло с улицы. Дом напротив" через пустырь, гордо именуемый сквером, глядел в пустоту темными окнами. Луна укрылась в тяжелые тучи, звезд не было и в помине. "Да уж, это не Пятигорск..." Тоска навалилась смертная.

Скрипнула дверь - Соня прошла в ванную, - звякнуло что-то на кухне, и снова Соня протопала в ванную. "Когда я работаю, меня нельзя отвлекать! разозлился Володя.
– Ведь знает: не выношу посторонних звуков!" Теперь она спустила в унитазе воду.

"Ну что еще может быть?" Выйти бы сейчас и все высказать! Но он не хотел видеть жену с ее бигудями над узким лбом, близко посаженными глазками, в которых появится тут же покорная готовность выслушать все, что он скажет, и она будет молчать, молчать, а он почувствует себя в конце концов дураком и последней сволочью. Да и потом: он разве работает?