Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

— Значит, профессор Красоткин, потом некто Владиславский. Не актер ли, часом?

— Нет, — ответил отец, заметно помрачнев. — Это мой старинный знакомец, а если говорить напрямик, то давнишний враг.

— Враг? — переспросил Игорь. — Это у вас-то враг? Откуда?

— Папа хвалится, — сказала я. — Папа любит хвалиться, что у него, как и у всех остальных людей, бывают чирьи, болячки и враги…

— Он враг, — снова повторил отец, глаза его стали сразу как бы приглушенными, матовыми. — Мы с ним враждовали еще со времен гимназии, он завидовал мне преотчаянно, хотя внешне жил намного лучше, чем я. Он считал, что мне везет во всем, причем незаслуженно.

— И потому? — спросил Игорь.

— И потому старался мешать во всем, если была возможность, вредил, делал зло, даже, помнится, однажды, в самый лихой год, написал на меня донос…

— Ну да? — сказала я. — Неужели?

Вспомнился Владиславский, он был как-то у нас, тогда еще была жива мама, ласковый, розовощекий, с неизменной улыбкой на изящно очерченных губах. Принес мне какую-то игрушку, то ли медвежонка, то ли обезьянку, и, беседуя с мамой, то и дело оборачивался ко мне, спрашивал:

— А хороша игрушка, верно?

— Верно, — равнодушно отвечала я, меня никогда не интересовали никакие игрушки, с детства я предпочитала только книжки, сперва книжки с картинками, позднее уже без картинок.

— Выходит, я тебе угодил?

Я кивнула в ответ, он сказал маме:

— Чудная девочка…

Отвернулся от меня, и я, каюсь, показала ему язык, потому что не верила ни одному его слову. Не знаю уж почему, а не верила.

Потом пришел отец. Мама вышла на кухню, а отец о чем-то тихо переговаривался с Владиславским.

Изредка я поглядывала на них из своего угла: отец был озабочен, угрюм, а Владиславский цвел нежнейшими улыбками.

Когда он ушел, отец сказал:

— На редкость живучая дрянь.

— Мне он тоже не понравился, — сказала мама.

Я подошла к отцу, спросила:

— Тебе он не нравится? Мне тоже…

— Маленьким детям никто не разрешал вмешиваться в разговор взрослых, — строго произнесла мама, но отец остановил ее:

— Постой, Катя, это просто уже интересно. Чем же он тебе не понравился?

Я подумала немного, прежде чем ответить.

— Он слишком часто улыбается.

— Молодец девочка! — воскликнул отец. — Как же она точно его раскусила! Видишь, — сказал он маме, — еще Тацит утверждал, что нельзя доверять людям, расточающим постоянные улыбки.

Я не знала, кто такой Тацит, но на всякий случай предпочла промолчать, сделав вид, будто бы мне хорошо знакомо это имя. А отец продолжал:

— Диккенс говорил, что четвероногая подлость никогда не догонит двуногую. Золотые слова…

— До чего же ты у нас образованный, — сказала мама, непередаваемо было выражение ее глаз, то ли нежных, то ли с известной долей необидной насмешки. — Обедать-то будешь?

— Буду, — ответил отец. — Только сперва хочу хорошенько вымыть руки.

И я поняла, что он желает отмыть руки от прикосновения рук Владиславского.

В этот раз он не сказал маме, почему приходил Владиславский, и мама не пыталась расспрашивать, она знала, он непременно расскажет все сам. И отец действительно рассказал. Оказалось, Владиславский во время войны потерял многие свои документы, а так как они с отцом были из одного города, из Смоленска, вместе учились в тамошней гимназии, вместе общались в юности, то отец мог устно удостоверить все слова Владиславского.

— И ты согласился? — спросила мама.

— Да, — сказал отец. — Как же иначе?

— А я бы не простила, — сказала мама. — Я бы никогда не простила того, ну, ты знаешь, чего…

Отец промолчал. Я случайно слышала весь разговор, но, само собой, не знала тогда, что мама имела в виду. Прошли годы, и отец рассказал мне и Игорю о том, что Владиславский написал на него когда-то донос.

— Неужели он не был вам благодарен хотя бы за то, что вы согласились удостоверить? — спросил Игорь.

— Напротив, — ответил отец. — Буквально через несколько дней он снова сделал мне гадость, правда, не очень большую, но все-таки, — сказал одному историку, с которым у меня были прекрасные отношения, чтобы он не доверял мне, я достал как-то прижизненное издание «Повестей Белкина», а Владиславский уверял его, что это превосходная подделка. Хорошо, что историк был умный человек и не поверил Владиславскому.

— А чего он звонил тебе теперь? — спросила я.

— Не знаю, — ответил отец. — Но догадываюсь. Наверно, хочет перехватить немного денег.

— Вот как? — промолвил Игорь. — Он что, нигде не работает?

— По-моему, нигде. По причине мерзейшего характера его вышибают из всех мест и, как мне довелось недавно слышать, его успели уже выгнать с последнего места, полная, к слову, была синекура, замадминистратора детского театра.

— Да, — согласился Игорь. — Что называется, работа не пыльная, на все сто двадцать…

— Но он и там не удержался, развел склоки, интриги, теперь, по слухам, бедствует и берет взаймы, без отдачи.

— И ты дашь ему? — опросила я.

Отец сделал вид, будто не слышит мой вопрос. Я поняла, что он ему не откажет, даже в том случае, если у него самого останется последний рубль.

Видимо, Игорь подумал о том же самом. Сказал, усмехнувшись:

— Вот вы ему одолжите денег, заранее зная, что он не отдаст, а он вам на следующий день где-нибудь как-нибудь и нагадит.

— Безусловно, — ответил отец. — Есть же такое понятие — инерция делания зла. Он ненавидит меня уже из-за одного того, что вечно причинял мне зло и уже никогда не мог остановиться…

— А бывает инерция делания добра? — спросила я.

— Бывает, — сказал отец. — Ведь давно уже хорошо известно, что мы любим тех, кому делаем добро. И любим, начав делать добро, продолжать его совершать в дальнейшем.

— Это и есть, — добавил Игорь, — инерция делания добра…

…— Все помню, — сказала я. — Так, словно все это было вчера или неделю тому назад…

— Чем ближе к старости, тем яснее помнится прошлое, — изрек Игорь одну из самых банальных истин на свете. — Таким образом, ты ее понимаешь? Она тебе причинила зло, и она же тебя ненавидит из-за одного этого. Потому что, я уверен, где-то в глубине души она сознает, что ты — единственная женщина, которую я когда-либо любил…