Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Я люблю топить печку, — сказала я. — Люблю слушать, как трещат дрова, и смотреть в огонь.
— Я, в общем, тоже. Хорошо бы завести сверчка и чтобы он верещал все время…
— Не верещал, а пел, — поправила я Игоря.
— Разве? А ведь правда, как сказать про сверчка? Он поет, или кричит, или сверчит? Как думаешь?
— Не знаю, — ответила я. — Спрошу отца, он все знает…
Игорь помедлил, потом спросил:
— У тебя хороший отец?
— Очень, — ответила я. — Самый лучший, какой только может быть.
— Мой отец тоже был очень хороший, — сказал Игорь. — Он мне всю войну письма
Игорь полез в карман, вынул конверт, перетянутый черной резинкой.
— Тут я держу его письма…
— А маме он тоже писал?
Игорь кивнул:
— Да, конечно, он писал и мне и маме. Иногда я перечитываю его письма, а мама не может. Она говорит, что не в силах видеть его портреты или письма, это для нее непереносимо…
Мы прошли немного вперед, он добавил:
— У мамы очень тяжелый характер. Папе от нее здорово доставалось…
— Кто был твой папа? — спросила я.
— Актер. Только не очень известный. Он был артистом Театра сатиры, играл вместе с Кара-Дмитриевым, Хенкиным, Милютиной, Корфом и Рудиным. Только ты не думай, — добавил Игорь. — Он не был такой знаменитый и талантливый, как они все, он играл обычно не самые главные роли. Вот, например, в «Чужом ребенке» Шкваркина он играл роль Сенечки Перчаткина. Помнишь эту роль?
— Нет, — ответила я. — Не пришлось ни разу видеть «Чужого ребенка».
— А я раз пять видел, — сказал Игорь. — Там папа, стало быть Сенечка, появляется на сцене и поет…
Игорь оглянулся, не идет ли кто за нами, и запел негромко:
Надену я черную шляпу, Поеду я в город Анапу, И там всю жизнь пролежу На соленом, как слезы, пляжу!Я засмеялась:
— Смешные слова…
— Если бы ты видела папу, — сказал Игорь. — Короткие брюки, пиджак вот с такими карманами, зеленая шляпа на голове, только, бывало, выйдет на сцену, уже все смеются…
— Может быть, он стал бы в конце концов знаменитым артистом, — сказала я.
— Возможно, — согласился Игорь. — Все могло бы быть, если бы не война…
Позднее мне не раз думалось, если бы не война, отец Игоря свободно мог бы стать знаменитым артистом, и тогда Игорю тоже была бы открыта дорога в театр, он мечтал, как и отец, стать актером, и непременно драматическим, и кто знает, может быть, он бы стал более знаменитым, прославленным, чем его отец, стал бы сниматься в кино, а почему бы и нет?
Когда я представляла себе, как могла сложиться судьба Игоря, то любила и жалела его еще больше и мне очень хотелось сделать для чего что-то такое, что могло бы быть ему приятным.
Я предложила ему готовить уроки вместе, ведь мы жили неподалеку друг от друга, и он мог бы приходить ко мне заниматься.
Он учился очень посредственно, особенно плохо было с математикой.
— Ты все в ней понимаешь? — порой спрашивал он меня.
«В ней» — означало — в математике.
— Все, — отвечала я.
— А вот я, — говорил он, — почти ничего не понимаю, ну что будешь делать?
Вот тогда-то я и предложила ему заниматься вместе. Я посоветовалась с отцом, я привыкла советоваться с ним буквально по всем вопросам,
и он сказал:— Мне кажется, Игорь мальчик очень самолюбивый, ты должна сделать все так, чтобы не обидеть его, не задеть самолюбия.
Так я и сделала. Сказала, что мы будем взаимно полезны друг другу, я помогу ему по математике, он мне в орфографии и грамматике.
Он приходил ко мне, и мы начинали вместе готовить уроки.
Я нарочно просила его проверить, правильно ли я пишу. Он проверял добросовестно, придирчиво. Каюсь, иногда я нарочно делала ошибки, чтобы ему было что править.
А потом мы решали задачи, геометрические теоремы, писали примеры и проверяли друг друга.
Мне математика давалась легко, почти играючи. Впрочем, и физика, и география — все давалось легко, и я рассчитывала получить золотую медаль.
…— Знаешь, о чем я сейчас вспомнил? — спросил Игорь. — О том, как мы с тобой вместе ходили в театральное училище на экзамен!
Еще бы не помнить!
Жаркий августовский день. Расплавленный асфальт, первые вялые листья на тротуарах, загорелые, словно только-только с юга, продавщицы газированной воды, усталые, разомлевшие от жары голуби на соседней крыше.
Мы с Игорем шли ко мне, взявшись за руки. Вошли в подъезд и как бы разом окунулись в отрадную прохладу. Отец стоял в дверях, ожидая нас.
Он тоже волновался, но старался не подавать вида. Спросил с улыбкой:
— На щите или под щитом?
— На щите, — ответила я. — На все сто!
— На девяносто, — поправил меня Игорь. — Все же на девяносто…
— Нет, на сто, — я упрямо стояла на своем. — На сто, и никаких гвоздей!
Игорь начал рассказывать отцу, как это все было. Сперва он несколько раз рассказал мне обо всем, но я снова слушала его с жадностью, будто бы никогда до того ничего не ведала.
— Меня попросили прочитать басню, потом стихотворение, потом показать этюд: прощание на вокзале с любимой девушкой, которая уезжает надолго, может быть навсегда…
— И что же? — спросил отец. — Какую басню вы читали? И какое стихотворение?
— Басню, разумеется, Крылова «Ворона и лисица».
— Я люблю эту басню, — сказал отец. — Помню, еще во втором классе гимназии я выучил ее наизусть…
— Я тоже, — согласился с ним Игорь. — Потому и выбрал ее. А стихотворение взял Блока «О доблести, о подвигах, о славе…».
— «…Я забывал на горестной земле, — продолжал отец, — когда твое лицо в простой оправе передо мной сияло на столе».
Отец оборвал себя, опустил голову. Может быть, эти строки напомнили ему что-то, глубоко притаившееся в памяти, сокровенное, известное лишь ему одному?..
— Ну хорошо, — отец снова поднял голову, с улыбкой глядя на Игоря. — А как прошел этюд?
— Вроде бы ничего. Мне представилось, что наша Настя уезжает очень далеко, скажем, на Северный полюс, на остров Франца-Иосифа, на Колыму, в бухту Тикси, одним словом, мы расстаемся с нею, может быть, навсегда, паровоз разводит пары, пахнет горячим углем, проводники стоят возле вагонов, поездные часы отбивают последние секунды, и я держу Настю за руку, а она молчит, только смотрит на меня, знаете, вот так, как только она одна умеет смотреть, откинув голову назад, прищурясь, будто хочет разглядеть и запомнить получше…