Концерт по заявкам (Повести и рассказы)

Игорь показал, как я откидываю голову назад, щурю глаза…

— Понятно?

Отец кивнул:

— В общих чертах.

— Потом я вспомнил Бунина, — сказал Игорь. — Его «Одиночество». Пожалуй, самое мое любимое стихотворение…

— И мое тоже, — признался отец.

Игорь помедлил немного, сжал ладони, прижал их к груди

И ветер, и дождик, и мгла Над холодной пустыней воды. Здесь жизнь до весны умерла, До весны опустели сады. Я на даче один. Мне темно За мольбертом, и дует в окно.

— Дальше, — сказал Игорь. — Дальше вдруг забыл, как это постойте…

Отец медленно продолжал:

Вчера ты была у меня, Но тебе уж тоскливо со мной. Под вечер ненастного дня Ты мне стала казаться женой… Что ж, прощай! Как-нибудь до весны Проживу и один — без жены…

— Вспомнил, — сказал Игорь. Голос его вновь зазвучал:

Сегодня идут без конца Те же тучи — гряда за грядой. Твой след под дождем у крыльца Расплылся, налился водой. И мне больно глядеть одному В предвечернюю серую тьму. Мне крикнуть хотелось вослед: «Воротись, я сроднился с тобой!» Но для женщины прошлого нет: Разлюбила — и стал ей чужой. Что ж! Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить.

— Последние две строки, на мой взгляд, почти гениальны, — сказал отец. — Квинтэссенция полного, совершенного одиночества…

Мне подумалось, что он обращается сейчас вовсе не ко мне с Игорем, а словно бы отвечает воображаемому, одному ему известному собеседнику.

— Самое мое любимое стихотворение, — вновь повторил Игорь.

— Мое тоже, — сказал отец.

— Ну и вот, — сказал Игорь, — я повторил про себя эти строки — и как в воду головой!

На миг закрыл глаза ладонью.

— Думаю, а вдруг в самом деле она бросит меня, уедет? Полюбит кого-то другого?

Он долго не уходил от нас в тот вечер и опять повторял все то же, что мы уже не раз слышали: как он представил себе, что я ушла от него, и он мысленно прочитал про себя «Одиночество» Бунина и показал членам комиссии этюд, и они прервали его на половине, сказали: «Спасибо, хватит…»

Я вышла проводить его. Была теплая безветренная ночь. Светили звезды, крупные, очень блестящие, какими они обычно бывают в августе. Он повернул ко мне лицо, казавшееся особенно бледным, даже словно бы фосфорическим при свете звезд. Глаза его были печальны.

— Ты меня никогда не бросишь?

— Нет, — сказала я. — Никогда.

— Я тебе верю, — сказал он. — Не знаю почему, но верю…

Идя по ночной, пустынной улице, он все время оборачивался, поднимая руку, и снова удалялся, и опять, обернувшись, поднимал руку.

И я тоже поднимала руку, хотя издали, в темноте, он не мог видеть ни меня, ни моей руки…

Я заканчивала Полиграфический институт, а он театральное училище, и тогда мы решили расписаться.

— Завершаем последние формальности, — говорил Игорь.

По существу, он был прав: он уже давно жил у нас, но мы все не расписывались, однако в недалеком будущем маячило распределение, я, естественно, не хотела уезжать из Москвы, из родного дома, бросить отца, Игоря, и мы расписались.

…— Я часто вспоминаю, как ты в первый раз уезжала в командировку, — сказал Игорь.

— Неужели не забыл? — непритворно удивилась я.

— Нет, не забыл. Помню, как ты была одета, какая была погода. Ты была в плаще «болонья» — последний писк того времени, стояла на редкость теплая осень, твое место в вагоне было тринадцатое, и я сказал, что это хорошая примета — тринадцатый номер места, и билет у тебя был до самого Акмолинска…

— А там я ехала грузовой машиной до совхоза «Красноармейский», — сказала я.

Сколько буду жить, буду помнить все, как оно было: долгий путь в душном вагоне, поля, перелески, леса, сменявшие за окном друг друга, потом степи, степи, бесконечные равнины степей, и горы вдалеке, и небо, удивительное, какое-то просторное, не по-московски сияющее, высокое-высокое…

Это случилось на третий год моей работы в редакции. Меня гоняли по разным репортерским заданиям — открытие новой библиотеки, юбилей знатного производственника, строительство детского стадиона…

И вдруг однажды наш Еее — Евсей Евсеич сказал:

— Надо бы нагрузить Настю посолиднее…

Я быстро согласилась:

— Давно бы пора…

— Поедешь на целину? — спросил Евсей Евсеич.

У меня даже голос прервался от волнения.

Он еще спрашивает!

— Конечно, поеду…

Меня послали вместе с фотокорреспондентом Ростиславом Бодрым в совхоз «Красноармейский», созданный всего лишь полгода назад.

— Там полно москвичей, и это главное, — не переставал поучать меня Евсей Евсеич. — Помни, ты должна выбрать хорошего человека…

— А если там будет много хороших человеков? — прервала его я.

Он кивнул головой:

— Даже наверняка так и будет. Но ты выбери самого-рассамого хорошего, чтобы лучше уж и не придумать даже, чтобы сразу же упал тебе на душу, и напиши о нем очерк, расскажи не только о его жизни, работе, а о том, как возникло у него желание поехать на целину, кто его близкие и что он любит; и через него расскажи нам о целине, о том, что такое целина, как живут люди, выращивающие хлеб там, где отроду ни один колос не рос…

И я отправилась в путь, безумно гордая неожиданно свалившимся на меня заданием.

Мой коллега Ефим Григорьевич Полуребров, немолодой фоторепортер, еще в двадцатые годы сменивший свою неблагозвучную фамилию на пышный псевдоним Ростислав Бодрый, должен был выехать на два дня позднее…

Но я не тужила, мне было даже интереснее ехать совершенно одной, а не под зорким глазом пасмурного, в достаточной мере брюзгливого Ефима Григорьевича, то бишь Ростислава Бодрого.

Все сложилось удачно. Я благополучно доехала до места назначения, меня встретил грузовик, посланный специально за мной директором совхоза, (милый Еее, он всегда все умел предусмотреть), и — о романтика! о сбывшиеся мечты! — я поселилась в одной палатке вместе с Тосей Курчаевой, моей землячкой, раньше работавшей на «Шарикоподшипнике», или, как она говорила, на «Шарике», а теперь ставшей поварихой. Кроме Тоси там жили еще две девушки, одна из Чернигова, другая — уроженка Йошкар-Олы, но с ними я не сошлась, обе они держались всегда вместе, как бы избегая и меня и Тосю, а мы с Тосей подружились мгновенно, как это часто бывает только в молодости. Она была мне ровесницей, красивая, светловолосая, типичная северная красавица, льдистые иссиня-голубые глаза, темные брови, такие брови обычно в былинах и русских сказках справедливо называют соболиными, румянец — то вспыхивающий, то быстро гаснущий, пышные яркие губы…

— Мужики от тебя, наверно, дуреют, — сказала я ей.

Она спокойно согласилась:

— Есть немного. Но я верна одному и буду верна ему всю жизнь…

Я думала, что она шутит, однако она не шутила. Так оно и было на самом деле.

Он остался в Москве, слесарь-инструментальщик с Лихачевского автозавода. По словам Тоси — необыкновенного характера.

«Мягкий, как сливочное масло, — говорила она о нем, — хоть на хлеб его мажь…»

У него была больная мать, и он не мог уехать, не мог оставить ее.