Кондотьер Богданов

Она всхлипнула, будто подавившись, и зарыдала. Громко, хлюпая носом и шумно втягивая воздух.

«Этого не хватало! — подумал Богданов, прыгая на пол. — Кто меня за язык тянул?»

Он подошел к лавке. Лисикова лежала, уткнувшись лицом в подушку, плечики ее вздрагивали. Богданов коснулся ее руки. Рыдания усилились.

— Я не виновата, мне приказали!.. — бормотала она, всхлипывая. — Он капитан, а я сержант!.. Я не могла отказаться… Он сказал, что вы морально неустойчивый, перелетите к немцам. Велел застрелить, если что… Я никогда не верила… Вы ведь герой… Я вас хвалила, а он ругался. Говорил: плохо смотрю. Словечка плохого про вас не сказала! Даже про крылья… Сказала: от радости качали, как пристань разбомбили…

— Аня! — сказал Богданов. — Я пошутил.

Она затихла. Богданов сел на лавку, погладил ее по плечу.

— Ты хороший штурман и меткий стрелок. Мне такой нужен. И вообще ты храбрая: со мной боятся летать…

— Правда?! — она села. В лунном свете влажно блеснули глаза.

— Честное комсомольское! — сказал Богданов.

— Товарищ лейтенант!.. — она сунулась мокрым лицом в его плечо и тут же отшатнулась: — Ведун запретил прикасаться!

Богданов только вздохнул. Послал Бог дитятю…

— Товарищ лейтенант! — сказала она. — Мы ведь вернемся?

— Ведун сказал, как исполним предназначенное…

— Так вы его видели?!

— В пещере, — сказал Богданов, досадуя, что проговорился, — но я не знал, что он ведун.

— Что значит предназначенное?

— Думаю, что исполнили. Немецких прихвостей выбили, город вернули. Чего еще? Завтра поскачу к ведуну. Кто бы он ни был, наше появление здесь его рук дело. Пусть указывает проход обратно! Не захочет говорить — пригрозим. Скажет! Сядем в самолет и отправимся.

— Хорошо бы! — сказала Лисикова.

— Вот о чем нужно подумать, — продолжил Богданов. — Мы отсутствовали долго. Как объяснить в полку?

— Скажем правду!

— То есть?

— Провалились в тринадцатый век!

Богданов хмыкнул.

— Ну… — сказала Лисикова неуверенно. — Возьмем что-нибудь в доказательство.

— Что?

— Саблю… Кольчугу… Шлем.

— Скажут, стащили в музее. На оккупированной территории они разграблены. Здесь нет ничего, чего нету у нас. Ты костяным гребнем расчесывалась, я такой в деревне видел. Шестьсот пятьдесят лет прошло, а все то же. Веретена, прялки, станки-кросны, полотна, сукна, кожи… В нашем времени полно предметов, незнакомых здесь, — тот же пулемет или пистолет. Здесь ничего.

— Как быть? — спросила Аня.

— Надо придумать.

— То есть соврать?

— Немножко.

— Мы комсомольцы!

— Я два раза возвращался из-за линии фронта, — сказал Богданов, закипая. — Каждый раз говорил правду — и что? Не верили! Сажали на гауптвахту, считали шпионом. Думаешь, Гайворонский тебя обнимет? Обрадуется, что воевали за Сборск? Даже показания не запишет! Ему невыгодно. Особистам ордена за шпионов дают. Скажет: прохлаждались у немцев, а, может, помогали им! Измену не докажет, но трусость и уклонение от боя пришьет. Трибунал. Меня — в штрафбат, тебя — в лагерь. В штрафбате я выживу, не в таких переделках бывал, вернусь в полк. А ты? Десять лет за проволокой? Нельзя нам про тринадцатый век! Никакие предметы не помогут. Ничего брать не будем!

— А сапожки? — встревожилась Аня.

— Сапожки можно, — уступил Богданов. — Скажем, купили.

— Я согласна! — сказала штурман. — Что говорить?

— Правду, только не всю. Сели на вынужденную в немецком тылу. Отказал двигатель. Ремонтировали… Сами не справились, местные помогали. Ну там кузнец… Починили, взлетели, вернулись.

— Перед взлетом прибежали немцы, а мы их — бомбами, затем из пулемета!

Богданов засмеялся:

— Тебе бы сказки писать! Или представления на ордена.

— Так мы ж воевали! — обиделась Аня.

— Спи! — Богданов потрепал ее по плечу. — Вояка! Завтра обсудим.

Он вернулся в кровать и завернулся в покрывало.

— Товарищ лейтенант! — послышался шепот. — Вы спите?

— Чего еще? — вздохнул Богданов.

— Вы хороший! Я знала, что вы герой, но теперь вижу, какой вы человек! Настоящий!

— Спи! — посоветовал Богданов.

Он завозился, устраиваясь поудобнее, и не расслышал тихих шагов за дверью. Шаги удалялись. Кто-то подслушал их разговор…

7

Евпраксия, первенец князя Андрея, явилась на свет крупной, едва не убив родами мать. Княгиня долго болела, Евпраксию кормили мамки. Сразу две: одной для прожорливой девочки не хватало.

— Ишь, сосеть! — жаловалась мамка товарке. — Другую грудь даю, а все не уйметься. Кудыть ей?

— Нехай! — говорила другая. — Крепче будить!

Евпраксия, словно понимая, улыбалась мамкам беззубым, розовым ротиком. Те переставали ворчать и начинали сюсюкать. Красивая, полнощекая девочка вызывала умиление.

Вслед Евпраксии княгиня родила мальчика, который почти сразу умер, следующий и вовсе родился мертвым. Более княгиня не беременела. Князь Андрей горевал, но виду не показывал — любил жену. Евпраксия росла одна. Часто хворавшая мать не смотрела за ней строго, Евпраксия больше носилась во дворах, чем сидела в светелке. Во дворах бегали мальчишки: дети бояр, конюхов и кметов. Они играли в свои игры, девчонку не принимали. Евпраксия встревала. Непонятливую вразумляли тычками — у детей нет почтения к титулам. Княжна в долгу не оставалась. Вспыхивала драка. Евпраксия возвращалась домой с поцарапанным лицом и разбитыми губами. Мать ахала и укоряла дочь. Епраксия слушала, насупившись, назавтра все повторялось. Княгиня пожаловалась мужу, тот позвал дочь. Евпраксия предстала перед отцом в разорванной рубашонке, с синяком на лице. Князь, скрывая усмешку, долго рассматривал строптивую.

— Пошто дралась? — спросил строго.

— Они первые начали! — сказала Евпраксия, по-мальчишечьи шмыгнув носом.

— Хочешь быть с отроками?

— Ага! — подтвердила дочь.

— Тогда учись драться! — сказал князь. — Как и они.

Лицо Евпраксии просияло. Княгиня, узнав, всплеснула руками, но перечить не стала. Чувствовала вину: не родила мужу сына. У князя Андрея был свой расчет. Военному делу на Руси учат крепко, а в порубежных княжествах — вдвойне. Отцы не жалеют сыновей — дорого станет. Что ни год окрест Сборска стычки. Приходят чудь, литва, жалуют и рыцари. Желающих пограбить хватает. Неуки в стычках гибнут… Андрей решил: дочка, распробовав хлеба ратника, остынет и вернется в девичью.

Евпраксию одели мальчиком и отдали дядькам. Князь наказал: дочку учить строго. Дядьки оскалились и обещали. В первый же вечер Евпраксию принесли — сама идти не могла. Мать причитала. На рассвете дочь встала и надела порты, будто не заметив лежащее на лавке платье. К вечеру вернулась в синяках — учили драться на палках. Княгиня побежала к мужу.

— Глаз выбьют или лицо рассадят! — негодовала она. — Кто ее замуж возьмет — кривую и со шрамом?

— В девичью не просится? — удивился князь.