Конец черного темника

— Мой господин, моими дозорными обнаружен отряд в несколько десятков человек, скачущий навстречу нам. Он сопровождает какую-то знатную женщину, — поклонился Батыру начальник дозорного охранения, которого Мамай выделил для битакчи из своей приближённой свиты.

— Не узнали, кто она?

— Нет, мой господин... Я приказал своим людям держаться в тени, но глядеть зорче орла.

— Ты прав... Подождём её здесь и узнаем. Я думаю, что эта женщина не разгромит со своими тургаудами наш военный лагерь? — спросил с улыбкой Батыр.

Начальник дозорного охранения снова поклонился и вышел из белой юрты.

И как только он вышел, Батыр почувствовал, как гулко застучало в груди сердце: «Фатима... Не кто иная, как она. Пусть простит меня Аллах за самонадеянность, но это она, моя дорогая, любимая жена, принёсшая мне счастье...»

Он широко откинул полог юрты, и сразу ворвался вовнутрь ветер с Итиля и освежил обнажённую грудь битакчи, освобождённую от тяжёлых доспехов.

Батыр улыбнулся.

Да, это была Фатима. Она сразу увидела белую юрту посреди цветущей степи, сердце у неё ёкнуло, встрепенулось: «Мой Батыр, мой желанный...» Взмахнула камчой, но кони и так неслись скользящим намётом. Фатима резким рывком поводьев наборной уздечки осадила стремительный бег жеребца возле вышедшего из юрты человека, легко соскочила с седла и прямо влетела к нему в объятья. Батыр прижал её голову к своей груди, потом легко приподнял женщину и, молча, глотая счастливые слёзы, внёс в белую юрту.

В этот день до самого захода солнца они не выходили из неё... Лишь тургауды с улыбкой взирали на плотно запахнутый полог — и долго ещё светились вечером костры: Батыр разрешил воинам длительный отдых и повелел выдать к ужину каждому по пиале кавказского вина.

Было что порассказать Фатиме Батыру: несказанно обрадовался муж тому, что простил его жену Мамай, но особенно поразила битакчи пламенная любовь великого к Белому Лебедю и большая скорбь повелителя на Маукургане.

И в честь своего благодетеля приказал Батыр насыпать за две ночи и один день холм. Носили для него землю воины и шлемах с берега Итиля и, когда он был готов, у реки образовалась излучина.

Приказав воздвигнуть холм, Батыр преследовал не только одну цель — угодить «царю правосудному», поблагодарив за дарованную жене жизнь, но и показать, как велико воинство, приведённое им с Кавказа.

Вестники тотчас донесли Мамаю о холме, насыпанном в его честь, и повелитель возликовал, не скрывая своей радости даже в присутствии Дарнабы и ещё четырёх его мурз: постельничего Козыбая, толмача Урая, знавшего русский, итальянский и литовский языки, конюшего Агиша и ключника Сюидюка. Любимцы царёвы на радость повелителя ответили громким восклицанием:

— Ур-р-аг-х!

— Вперёд, быстроногие кони, при бешеной скачке ваши тела обгоняют время и страх... Страшусь ли я пойти на Русь?

— Нет! — тоже громко сказал Дарнаба...

Ни Мамай, ни его любимые мурзы не уловили в этом радостно-возбуждённом восклицании итальянца никакого подвоха. Повелитель наградил Дарнабу улыбкой, которая была выражена дрожанием в уголках губ, и обратился к постельничему:

— Козыбай, собирай курултай тринадцати мурз — будем решать наиважнейший вопрос...

— Будет исполнено, царь...

Такое обращение понравилось повелителю, и он с наслаждением закрыл глаза.

...Курултай не перечил воле Мамая и тоже решил идти на Русь.

На восходе солнца к лагерю битакчи прискакали тридцать воинов из конной гвардии Мамая, с развевающимися зелёными хвостатыми знамёнами, в сверкающих на солнце серебряных шлемах с белыми султанами, на отборных конях мышиного цвета.

Они поздравили Батыра от имени повелителя с возвращением с далёкого Кавказа и передали ему благодарность Мамая за воздвигнутый в его честь холм. Принимая поздравления и благодарность, Батыр вдруг нахмурился, потому что уловил в глазах начальника прибывших воинов конной гвардии вспыхнувшие на миг злорадство и ненависть, вызванные завистью. «Волк! — пронеслось в голове битакчи. — Вот такие волки и погубили несчастную девочку Акку и чуть не навлекли смерть на мою Фатиму», — но он улыбнулся начальнику и крепко, почти по-братски пожал ему руку.

Когда снова тронулись, Батыр оглянулся и посмотрел на холм. Тот, укрытый сверху дёрном, косматился ковыльной травой и походил на отрубленную голову, стоящую на земле, с глубоко нахлобученной на неё папахой.

Как назвать тебя, холм? Холм радости или печали?..

«Мау, мау», — позвякивали бляхи на чембурах и уздечках. Пыль стояла стеной, закрывая солнце...

16. ПОГОНЯ

Карп Олексин, получив грамоту от великого московского князя к Олегу Рязанскому, зашил её в поясной кушак, обвернувшись им несколько раз, поверх надел кафтан из благородной материи, поклонился ранним-ранним утром при выезде из Фроловских ворот Дмитрию Солунскому на иконе, тронул легонько шпорами саврасого, и конь вынес Карпа к яблоневым садам на Глинищах, а оттуда — к церкви Алексея-митрополита, которую по велению Дмитрия Ивановича назло Киприану — новому митрополиту — стали строить из белого камня.

Чтобы не возбуждать ни у кого подозрения, Карпу решили не давать охрану.

— Как вручишь сие послание Олегу Ивановичу, не спеши покидать Рязань. Поживи уже не как в прошлом разе под видом мастерового, а как посланник великого московского князя... И подмечай всё, а особливо за настроением рязанского князя следи... В послании указано, что хочешь ты почтить долгою памятью святых мучеников-братьев Бориса и Глеба и помолиться в их храме: поэтому надобно тебя определить на жительство при дворе Олеговом... Всё понял?

— Понял, Дмитрий Михайлович.

— А теперь — ступай.

Вот так напутствовал Карпа Олексина в дорогу Боброк-Волынец.

Карп поздоровался с десятским, который начальствовал над рабочими, строившими церковь, пожелал Бога в помощь каменотёсам, улыбнулся, вспомнив, как сам с Игнатием Стырем тесал на Рязани камни. «Постой, постой... А Игнатий-то, друг мой, почти брат названый... — опечалился Олексин, — а я-то, пёс драный, про Стыря и не вспоминал вовсе. Где он? Ведь его Олег Иванович в Орду посылал. Сколько уж времени прошло, а его нет!.. Он же давно на Москве быть должен! На Яузе-реке его мать живёт. Как она там, старуха-то?.. Уж поди отчаялась сына увидеть... Заскочу я к ней, а в пути на добром коне наверстаю время».

Подумав так, Карп повернул коня почти в противоположную сторону. Будто Дмитрий Солунский надоумил: потому что, решив утешить в горе мать своего друга, Олексин избежал одной засады, которую устроил ему племянник Тохтамыша как раз по дороге на Оку, на Коломну. Не ведал, конечно, Акмола, что свернёт со своего направления Олексин, а уж предположить и подавно не мог, что место, выбранное им для засады, — возле Васильевского луга, в сосновой роще, при впадении небольшой речки Рачки в Москву-реку — войдёт в историю Руси на века. Здесь, на кулижках [78] , в честь павших русских воинов-героев в битве с золотоордынцами будет заложена церковь Всех святых на Кулишках в том же, 1380 году. И по этому же лугу Васильевскому будут идти на Куликово поле русские ратники и возвращаться с победой.

78

Кулижки — маленькие кулиги, то есть луга на берегу реки.

Вторая засада ожидала Олексина возле Девичьего поля у Коломны, где августовским утром великий князь Дмитрий Иванович устроит смотр войскам своим и с великой радостью увидит, что «русские же сынове поступиша поля Коломенския яко невместно быть никому же зрети очима от множества силы», как записал летописец.

Надо было проехать Карпу Олексину холмистую местность, что называлась Три горы, тропинкой выбраться к ручью Кокую, который брал своё начало из лесного островка и вливался в Сосновую реку или Яузу, как называли её угры, селившиеся здесь с незапамятных времён.