Конец черного темника

Джаммай думал, что как только Тохтамыш окрепнет, наберёт силу как правитель степи, наверняка тогда синеордынский царь заменит Дану-Бике более молодой и пригожей ханшей; сейчас же Дана-Бике имела на мужа огромное влияние, так как приходилась родной сестрой главной жене Тимура.

А пока она благоволит к Кутлукаю, нечего было думать о мести.

В мыслях своих Джаммай оказался прав: Тохтамыш став во главе Золотой Орды, по истечении некоторого времени отдалил от себя Дану-Бике, и Кутлукай оказался без поддержки.

В обязанности Кутлукая, как сокольничего, входила и такая: следить за тем, чтобы не украли яйца той породы соколов, которая была единственной в своём роде. Но коим-то образом несколько таких яиц оказались у царя Средней Азии Тамерлана. Кутлукая обвинили в злейшем воровстве, и Тохтамыш приказал посадить его на чугунный котёл, в котором находились крысы. Это была самая страшная даже по тем временам пытка: крысы, чтобы выбраться на волю, проедали человеку его внутренности...

Но сейчас всё обстояло мирно и чинно. Тохтамыш, одетый в расшитый золотом халат, в тюбетейке, увенчанной кистью из тонких золотых волокон, при сабле, рукоятка которой была отделана жемчугом и рубинами, дремал на троне. Временами он открывал свои сарычиные [88] глаза, и тогда они загорались огнём: Тохтамыш вспоминал Мамая... Но вот снова веки опускались, и перед мысленным взором синеордынского царя проносились табуны кобылиц. Кобылицы были слабостью Тохтамыша — не жеребцы, не аргамаки, а именно — кобылицы, дающие молоко. Дворец царя окружали тенистые деревья. За ними располагались восемьдесят сараев, то есть хозяйственных хуторов для содержания дойных кобылиц. Помещения соединялись множеством труб. Молоко по этим трубам сливалось в общий резервуар. Из молока делали кумыс, который по серебряным трубам поступал во дворец.

88

Сарыч — хищная птица.

Такое видел в своё время Александр Невский в Каракоруме, куда он ездил по вызову великой ханши Огул-Гамиш.

Позвали Фериборза. Волю Тохтамыша объявил Кутлукай. А воля синеордынского царя была такова: ехать магу и волшебнику к Мамаю, следить за каждым его шагом и доносить... Доносить и ждать... С гонцами поможет Акмола, он уже обо всём предупреждён.

— А вдруг Мамай умрёт ещё до битвы в походной кибитке? — глухо произнёс Фериборз, ни к кому не обращаясь.

На выпуклом большом лбу Тохтамыша дрогнули морщины, он повернул к магу и волшебнику лицо, вдруг сделавшееся свирепым, словно у верблюда во время гона, и произнёс:

— Мамай должен сразиться с московским князем, кого одолеют, тот тогда и умрёт. И смотри, Фериборз, у тебя тёмная кожа, если сделать из неё бубен, будет звучать громче... Иди!

19. ВЕЧЕВОЙ НАБАТ

Жаловал купцов московский князь, давал им вольности разные, не донимал поборами, уважая их святое дело... Великие торги никогда не утихают на Москве, и не токмо возле амбарной церкви, хорошо видимой с кремлёвской стены, но и в посадских разгуляях.

Дмитрий Иванович поднял руку к виску, потёр его, видно, мысль какая-то пришла, оборотился к дружиннику Стырю:

— Игнатий, узнай, не уехали ли с торгов гости новгородские, если тут, зови в гридницу. Там мы их с Боброком встретим.

— Хорошо, княже.

Вскоре с Игнатием явились перед очи великих князей новгородские гости — Иван Васильевич Усатый с сыном Микулой и молодой начинающий купец Дмитрий Клюков.

Дмитрий Иванович, вглядываясь в их бородатые, надменные лица, раздумывал над тем, что нелегко будет господу новгородскую к своему делу склонить; привыкли собственным умом жить, вдалеке от ордынского ига... И великий князь им не указ.

Поэтому зачал разговор издалека, с похвалы:

— Господа купцы новгородские, крепки ваши вечевые устои, крепок Господин Великий Новгород, чту и преемлю вашу гордыню: «Кто против Великого Новгорода, тот против Бога!» Знаю, что так просто вас не подвигнуть к рати... Но не за себя прошу, за православное христианство. Поднялся на Москву басурманин Мамай, по пути оставляет одни сгоревшие головешки и тысячи трупов русских людей, кои лежат непогребёнными и им очи выклёвывают хищные птицы. Хочу просить вас, новгородцы, помогите... Я не раз был сердит за ваши нежданные набеги на ордынцев, после которых рвы мостились головами рязан, нижегородцев и московитов... Да прочь обиды в эти минуты, перед лицом грозного и могучего ворога... Плывите, скачите до Града-нова, объявите слова мои архиепископу Евфимию, боярам и народу вашему на вече. Стану ждать, а не будет помощи, Бог вам судья!..

— Великий князь! — молвил старший из «гостей» Иван Васильевич Усатый, — мы, купечество, за тебя, за веру Христову хоть сейчас на ратное поле, но за всех новгородцев не ручаемся... Да поможет Святая София, умудрит головы остальных в сей грозный час... Дай-то, Господи!.. А мы убываем, княже...

— С Богом! — перекрестил их Дмитрий Волынец.

Дмитрий Иванович послал в Новгород и Стыря. Но перед дальней дорогой Игнатий съездил к матери и взял в собой Андрейку Рублёва, надеясь определить его, как велел Тютчев, в ученики к Греку.

Когда великий московский князь говорил купцам, чтобы они скакали и плыли, он разумел под этими словами путь от Москвы до Новгорода. До Итиля из столицы Руси добирались на лошадях, на воде уже покачивались широкие учаны, и плыли на них до Тверца и Меты. А там уже и Нова-город с куполами церквей Бориса и Глеба, Сорока мучеников, Покрова, Параскевы Пятницы, Ивана-на-Опоках, пятикупольным храмом свинцовой кровли Николы на Ярославском дворе, где стоит вечевой помост, и милым сердцу каждого новгородца собором Святой Софии.

Иван Васильевич и Клюков, заключив свои товары в амбарной церкви, присоединив к своему поезду ещё нескольких незнатных купчишек, в сопровождении двадцати рынд — здоровенных, белокурых молодцов — тронулись в путь накануне первого Спаса, или Изнесения Честнаго Древа Креста.

На Мете и застал их этот праздник, первого августа по старому стилю.

В этот день четыре века назад — без каких-то восьми лет — Владимир Святославович, князь киевский Красное Солнышко, окрестил русского человека, сделав его христианином. Далёк Нова-город от Киева, и, когда в столице Киевской Руси уже молились в деревянных церквах, то на берегу Ильмень-озера и Волхова на капищах ещё сжигались в честь языческих богов туши быков. Перун, стоящий на холме, радовался этому, но дошла очередь и до него. Свергнутый, он поплыл по Волхову к Большому мосту и, сильно рассерженный, бросил на деревянный настил палицу, говоря: «Века вам ссориться, новгородцы, и расквашивать носы друг дружке...»

Так и повелось: один городской конец [89] восставал на другой — Плотницкий против Гончарного, Людин против Неревского, и шла потасовка, а драки, затеваемые на вече, выкатывались через ворота Детинца и заканчивались под Большим Мостом смыванием с себя крови в волховской воде.

Празднество первого Спаса в русской церкви соединялось с воспоминанием о крещении Руси, с выносом Креста для поклонения и с крестными ходами водного освящения... Этот праздник звался ещё Спасом на воде или Мокрым Спасом. Спасались от грехов...

89

Конец — улица.

Освящался и мёд. Пчеловоды заламывали соты, чтоб пчела не перетаскала мёд из своих ульев в чужие. В этот день пекли пироги с пшённой кашей и мёдом. Поспевала дикая малина, шла обильная заготовка её, сушились и цветки малины, настой из которых применялся как противоядие против укуса змей и скорпионов; отваром же промывали воспалённые глаза.

А на гулянках весёлые женихи просили нарядных невест отгадать загадку: «Мёртвым в землю упал, живым из земли встал, красну шапку заломил и людей усыпил». Что это?