Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки

Линн Маргулис, например, сомневается, дадут ли исследования происхождения жизни тот простой, самодостаточный ответ, о котором мечтает Миллер.

— Я думаю, что это может быть правдой относительно причины рака, но не происхождения жизни, — сказала Маргулис. Жизнь, отметила она, возникла в сложных условиях окружающей среды. — У нас есть день и ночь, зима и лето, изменения температуры, изменения влажности. Эти вещи — исторические накопления. Биохимические системы — это фактически исторические накопления. Так что я не думаю, что кто-нибудь найдет действительный рецепт жизни: добавь воды, перемешай и получишь жизнь. Это не процесс, состоящий из одного шага. Это процесс накопления, который включает массу изменений. Самая маленькая бактерия, — подчеркнула она, — гораздо более похожа на человека, чем смеси химикатов Стенли Миллера, потому что у нее уже есть свойства этой системы. Так что перейти от бактерии к человеку — это меньший шаг, чем перейти от смеси аминокислот к этой бактерии.

Фрэнсис Крик (Francis Crick)в своей книге «Сама жизнь» (Life Itself)написал, что «происхождение жизни кажется почти чудом, так много условий надо выполнить, чтобы она возникла». (Крик, следует отметить, — агностик, склоняющийся к атеизму.) Он предположил, что инопланетяне, посетившие Землю на космическом корабле миллиарды лет назад, могли преднамеренно наводнить ее микробами.

Возможно, надежда Стенли Миллера будет воплощена в жизнь: ученые найдут какой-то хитрый химикат или соединение химикатов, которое может воспроизводиться, мутировать и развертываться при подходящих предбиологических условиях. Открытие обязательно даст ход новой эре прикладной химии (большинство исследователей фокусируются на этой цели, а не на выяснении происхождения жизни). Но в случае отсутствия у нас знаний об условиях, при которых началась жизнь, любая теория происхождения жизни, основанная на таком открытии, будет поставлена под сомнение. Миллер верит, что биологи узнают ответ на загадку происхождения жизни, когда увидят его. Но эта вера держится на предпосылке, что ответ будет правдоподобным, пусть даже ретроспективно. Кто сказал, что происхождение жизни на Земле правдоподобно? Жизнь могла возникнуть из причудливого совмещения невероятных и даже невообразимых событий.

Более того, не похоже, что обнаружение соответствующих древних молекул, если это когда-нибудь и произойдет, скажет нам то, что мы на самом деле хотим знать: была жизнь на Земле неизбежной или это случайное событие? Произошло ли это в других местах или только именно в этом месте? Все эти вопросы можно решить только при условии, если мы обнаружим жизнь вне Земли. Общество, кажется, все менее настроено финансировать такие исследования. В 1993 году Конгресс закрыл программу НАС А (Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства) под названием SETI (поиск внеземных цивилизаций), которая сканировала небеса в поисках радиосигналов, генерируемых другими цивилизациями. Мечта об управляемом полете на Марс, наиболее вероятном месте для внеземной жизни в Солнечной системе, была отложена на неопределенное время.

Но даже и после этого ученые завтра могут найти доказательства жизни вне Земли. Такое открытие трансформирует всю науку, философию, всю человеческую мысль. Стивен Джей Гоулд и Ричард Докинс смогут разрешить свой спор о том, является ли естественный отбор космическим или просто земным явлением (хотя каждый, несомненно, найдет достаточное количество доказательств, чтобы поддержать свою точку зрения). Стюарт Кауффман сможет определить, превалируют ли в реальном мире те законы, которые он обнаруживает в своем компьютерном моделировании. Если внеземные жители достаточно разумны, чтобы развить свою собственную науку, то Эдвард Виттен сможет узнать, является ли теория суперструн на самом деле неизбежной кульминацией любого поиска фундаментальных законов, управляющих реальностью. Научная фантастика станет фактом. «Нью-Йорк Таймс» будет напоминать «Уикли Уорлд Ньюс», один из развешиваемых в супермаркетах плакатов с «фотографиями» президентов, ведущих приятельские беседы с инопланетянами. Надежда умирает последней.

Глава 6 Конец социологии

Для Эдварда О. Уилсона (Edward О. Wilson)все было бы куда проще, если бы он не был так привязан к муравьям. Именно муравьи еще в детстве, в Алабаме, пробудили у него интерес к биологии. И до сих пор они остаются для него источником вдохновения. Он написал горы работ и несколько книг об этих крошечных созданиях. Колонии муравьев населяют кабинет Уилсона в Музее сравнительной зоологии при Гарвардском университете. Показывая их мне, он был горд и взволнован, как десятилетний ребенок. Когда я спросил Уилсона, исчерпал ли он тему муравьев, он воскликнул:

— Мы только начинаем!

Недавно он взялся за изучение Pheidole, одних из самых многочисленных представителей в животном мире. Pheidole, как считают, включает более 2000 видов муравьев, большинство которых никогда не было описано или даже поименовано.

— Наверное, то самое стремление, которое заставляет людей средних лет решить, что они, по крайней мере, пересекут Атлантику на весельной лодке или присоединятся к группе альпинистов, чтобы взобраться на Килиманджаро, побудило меня заняться Pheidole, — сказал Уилсон [100] .

100

Я брал интервью у Эдварда Уилсона в Гарварде в феврале 1994 г.

Уилсон активно пытается сохранить биологическое разнообразие Земли, и его главнейшая цель — сделать Pheidole в некотором роде эталоном для биологов, пытающихся следить за биологическим разнообразием различных регионов. Черпая вдохновение из коллекции муравьев, собранной в Гарварде, самой большой в мире, Уилсон сделал ряд детальных карандашных рисунков каждого вида Pheidole, сопроводив их описанием поведения в определенных экологических условиях.

— Возможно, вам они кажутся убийственно скучными, — извинился Уилсон, перебирая свои рисунки видов Pheidole (которые на самом деле были просто ужасными). — Для меня это вид деятельности, приносящий самое большое удовлетворение, которое только можно себе вообразить.

Уилсон признался: когда он смотрел в микроскоп на ранее неизвестные виды, у него было «чувство, что, может, смотрю — не хочу быть слишком поэтичным — в лицо творения». Одного муравья оказалось достаточно, чтобы Уилсон почувствовал благоговение перед Вселенной.

Я впервые обнаружил воинственный дух, проступающий сквозь мальчишескую радость, бьющую ключом, когда мы шли по муравьиной ферме, расположившейся в кабинете Уилсона. Это муравьи-листорезы, объяснил Уилсон, встречающиеся от Южной Америки до Луизианы на севере. Тощие маленькие особи, снующие по поверхности гнезда, напоминающего губку, — это рабочие, солдаты скрываются внутри. Уилсон вынул вверху затычку и дунул в дыру. Мгновение спустя на поверхность выскочило несколько бегемотов, крутя головами внушительных размеров и раздвинув челюсти.

— Они могут прокусить кожу на ботинке, — заметил Уилсон с безмерным восторгом. — Если вы попытаетесь залезть в муравейник листорезов, они постепенно расправятся с вами, сделав тысячу разрезов, как при китайской пытке, — он усмехнулся.

Воинственность Уилсона — врожденная или приобретенная? — проявилась более четко позднее, когда он рассуждал о продолжающемся нежелании американского общества посмотреть на роль генов в поведении человека.

— Эта страна так охвачена нашей гражданской религией, эгалитаризмом, что просто отводит взгляд от всего, что может поколебать основной этический принцип, имеющийся у нас: все равны, идеальное общество можно построить доброй волей людей.

Когда Уилсон читал эту проповедь, его вытянутое лицо, напоминающее лицо фермера-янки, обычно такое дружелюбное, стало каменным, как у пуританского священника.

Есть два — по меньшей мере два — Эдварда Уилсона. Один — это поборник общественных насекомых и страстный защитник всего биоразнообразия Земли. Другой — свирепо амбициозный человек, борющийся с чувством, что он пришел слишком поздно, когда его область в большей или меньшей степени уже исследована. Ответ Уилсона о боязни влияния отличался от ответов Гоулда, Маргулис, Кауффмана и других, боровшихся с Дарвином. Несмотря на все свои различия, они доказывали, что дарвиновская теория очень ограничена, что эволюция гораздо более сложна, чем предполагал Дарвин и полагают его современные последователи. Уилсон взял противоположный курс, попытавшись расширить дарвинизм, показать, что он может объяснить больше, чем кто-либо думал (даже больше, чем Ричард Докинс).

Роль Уилсона как пророка социобиологии можно проследить вплоть до кризиса веры, который он пережил в конце пятидесятых, сразу же после своего появления в Гарварде. Хотя Уилсон уже был одним из мировых авторитетов по общественным насекомым, он стал размышлять об очевидной ничтожности — по крайней мере в глазах других ученых — его области исследований. Молекулярные биологи, в восторге от обнаружения ими структуры ДНК, основы генетической трансмиссии, стали оспаривать ценность изучения целых организмов, таких, как муравьи. Уилсон однажды вспомнил, как Джеймс Уотсон, который тогда был в Гарварде и все еще находился под впечатлением открытия двойной спирали, «излучал презрение» к эволюционной биологии, считая ее устаревшей в силу успехов молекулярной биологии.