Конец российской монархии

В следующие дни характер уличных скопищ стал весьма быстро видоизменяться. Волнения широко охватили заводы, и на улицу начали выходить рабочие. Среди них появились агитаторы. Из народных толп стали уже выкрикивать: «Долой самодержавие, долой войну!» Появились красные флаги, носившие аналогичные надписи, и отдельные кучки людей пытались распевать революционные песни.

В ночь на 25 февраля в столице были произведены многочисленные аресты, подлившие еще больше масла в огонь. Особое негодование вызвал арест членов рабочей группы, организованной при Центральном военно-промышленном комитете. Рабочие повсюду заволновались, и, по сообщению генерала Хабалова в Ставку, число бастовавших исчислялось — уже 25 февраля 250 тыс. человек.

Улица стала вести себя вызывающе. В пунктах наибольшего скопления народа имели место столкновения с полицией. Из толпы летели бутылки… Взрывались петарды и даже ручные гранаты. Появились не только избитые, но и раненые, а в отдельных случаях и убитые. В общем, демонстранты свирепо расправлялись с полицейскими, делались попытки и ненападению на войска. Это вызвало со стороны последних в отдельных случаях ответные действия. Наблюдалось, впрочем, и обратное отношение к войскам, то есть стремление толпы привлечь солдат на свою сторону.

25 февраля революционными кругами в столице было намечено образование Совета рабочих депутатов по примеру и подобию такого же органа в 1905 г.

Характер движения, таким образом, к этому дню определился с достаточной очевидностью.

МЯТЕЖ РАЗРАСТАЕТСЯ И ОХВАТЫВАЕТ СТОЛИЧНЫЙ ГАРНИЗОН

Вечером 25 февраля генерал Хабалов получил из Ставки от государя телеграмму следующего содержания: «Повелеваю завтра же прекратить беспорядки в столице, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

«Прекратить беспорядки… Какими мерами возможно этого достигнуть? — спрашивал себя генерал Хабалов. — Когда требуют хлеба, нужно его дать, но когда раздаются крики: «Долой самодержавие!» — и этим крикам не хотят внять… Что делать тогда?!»

В тот же вечер генерал Хабалов собрал у себя начальников участков охраны и, объявив им содержание высочайшей телеграммы, рекомендовал: если толпа мирная, пользоваться для рассеяния ее конницей; если же толпа агрессивная и с революционными флагами — действовать по уставу, то есть троекратное предупреждение, а затем… огонь!

Распоряжение это было выполнено, и на следующий день, 26 февраля, войска в разных местах столицы стреляли по возбужденным народным толпам. Но эти тяжелые факты создали обратную реакцию в войсках. Уж слишком часто в последние годы, как мы знаем, власть привыкла прибегать к содействию войск для поддержания того режима, который уже давно осужден был народом. Это — с одной стороны. С другой же стороны — весь пехотный гарнизон столицы состоял из запасных частей, переполненных малодисциплинированными и наполовину распропагандированными людьми, едва ли охотно думавшими о предстоящем им отправлении на фронт и, наоборот, более склонными ко всяким вообще брожениям, в результате коих могла бы быть избегнута или отсрочена названная выше опасность.

Люди запасных частей стали собираться в казарменных дворах, стрелять вверх, требовать возвращения рот, вызванных для водворения порядка; одновременно они отказывались сдавать имевшиеся у них на руках винтовки.

Ночью и на следующий день волнения в войсках приняли еще более массовый характер. Обнаружились тяжелые случаи сопротивления офицерам, насилий над ними и даже убийства их. Весь этот день вокруг казарм была слышна перестрелка, причем свидетели этих событий не могли дать себе отчета, откуда и кем именно производятся выстрелы.

Ободренные отсутствием мер воздействия и подстрекаемые вожаками, солдатские массы стали выносить разного рода требования, в числе коих очень характерное: не выводить на фронт части столичного гарнизона.

Генерал Хабалов уже 26 февраля доносил в Ставку, что не рассчитывает более на свои войска, которые выходят из его повиновения, почему просил о присылке в его распоряжение частей с фронта. Что касается военного министра, то его донесения в Ставку являлись вначале более успокоительными. Он доносил государю, что волнения в войсках подавляются «твердо и энергично», выражал уверенность в скором наступлении спокойствия, для достижения которого принимаются «беспощадные меры». Но с течением времени стали значительно более тревожными и донесения генерала Беляева. Военный мятеж, доносил он, погасить не удается, и войсковые части постепенно отпадают от правительства.

В таких условиях восставшим толпам рабочих нетрудно было разгромить столичный арсенал и овладеть находившимся там оружием. Пользуясь им, рабочие стали вооружаться и формировать части «красной гвардии».

Все это происходило 27 февраля, каковое число и оказалось переломным в деле захвата фактической власти в столице революционными элементами.

Говорят, что в этот день императрица, осведомленная о происходивших в столице событиях, телеграфировала в Ставку государю, что уступки необходимы.

Но было уже поздно. К тому же государь все еще держался противоположного мнения и как раз в этот день намечал ряд мер для подавления революционного движения.

КАК РЕАГИРУЮТ НА ВОЛНЕНИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВО И СТАВКА

Интересно проследить, какие же меры принимались центральным правительством в связи с развертывавшимися событиями и какие распоряжения исходили из Ставки, где находился император Николай?

Правительство показало себя совсем неподготовленным к борьбе с беспорядками; по мере разрастания таковых оно все более теряло почву под ногами и проявило признаки полной растерянности.

«Сначала думали, — признается князь Голицын, — что это просто уличные беспорядки, которые могут сами собою прекратиться. Но затем, когда пришлось употребить оружие, я увидел, что дело является более серьезным…»

Только 25 февраля, поздно вечером, на квартире у председателя Совета министров было собрано совещание, посвященное текущим событиям и затянувшееся до поздней ночи. На этом совещании министры делились своими впечатлениями и сведениями, но более всего их внимание было привлечено оценкой думских настроений. При этом создалось такое впечатление, что, какими бы достоинствами правительственные законопроекты ни обладали, Государственная дума, дабы не стать в противоречие с общим отрицанием существовавшего правительства, принуждена будет их отклонять. Из этого заключения родилось предположение о желательности роспуска Думы или перерыва ее занятий.

Князь Голицын присоединился к тем, кто высказался за последнюю форму прекращения деятельности Государственной думы и наметил воспользоваться для этого теми бланками, заранее подписанными государем, кои, как читатель уже знает, с некоторого времени принято хранить наготове у председателя Совета министров.

Большую часть следующего дня, приходившегося на воскресенье, министры просидели растерянными в Мариинском дворце; они лишь осведомлялись о событиях и все более и более теряли веру в возможность взять их в свои руки. В этот день в Мариинский дворец заезжал находившийся случайно в столице брат государя великий князь Михаил Александрович^[159], которого князь Голицын и председатель Государственной думы М. В. Родзянко уговаривали принять на себя регентство в столице.