Конец российской монархии

Как только матросы забыли о Максимове, что произошло, как во всех вообще революциях, весьма быстро, он был сменен, и решительно никто из избравших его матросов не подал голоса в защиту своего ставленника. Его ликвидация произошла безболезненно, и он исчез, «растворившись» в революционном хаосе.

После этого Морской штаб Верховного главнокомандующего был преобразован в Морское управление штаба Верховного главнокомандующего, и я был назначен его начальником.

Что касается Керенского, то при первом знакомстве он произвел на меня впечатление совершенно загнанного человека, изнемогающего под свалившимся на него бременем власти. При наступившем революционном хаосе и бессилии правительственной власти все почему-то обращались только к нему за разрешением самых разнообразных вопросов и буквально разрывали его на части. Вокруг него, где бы он ни находился, галдели в революционной экзальтации растерзанные типы обоих полов, ожидая от Керенского каких-то «чудес».

Произошло это потому, что Керенский, человек неглупый, имеющий высшее образование, безусловно, понимал, в какую пропасть устремляется Россия под давлением разбушевавшихся революционных страстей. Вместе с тем, будучи представителем революционных слоев общества, он не мог не удовлетворять их стремлений к «углублению» революции. Таким образом, Керенский оказался, что называется, между двух огней: умеренные круги общества старались использовать его для задержания процесса революционного развала, в то время как революционные круги требовали от него обратного, т. е. углубления революции.

Будучи сам порождением революции, Керенский, конечно же, не мог вступить с ней в открытую борьбу, да он и не обладал для этого соответствующими данными — тут нужен был бы по меньшей мере Ришелье или Наполеон, а потому он и вертелся между революционной демагогией и стремлением спасти Россию от угрожающей ей гибели. Примером такого лавирования служит вышеприведенный случай с назначением Максимова, ясно показывающий все бессилие власти Временного правительства и его главы Керенского, стяжавшего себе меткое прозвище «Главноуговаривающего».

Однажды совершенно неожиданно ко мне в управление пришел молодой морской офицер, бывший по службе на хорошем счету, и, мрачно уставившись на меня странным взглядом, сказал: «Я приехал сюда, чтобы объявить себя диктатором. Скажите генералу Алексееву, чтобы он немедленно явился ко мне в гостиницу, где я буду писать основные законы. Вас я пока решил оставить на вашем месте» — и вышел.

Было ясно, что человек лишился рассудка, но непонятно, каким образом он попал в Ставку. Я навел справки по прямому проводу в Главном морском штабе в Петрограде, откуда мне сообщили, что этот офицер потерял рассудок под впечатлением убийств и преследований офицеров на Балтийском флоте, помещен в психиатрическое отделение морской больницы в Петрограде, откуда убежал, и что штаб просит отправить его обратно в больницу в сопровождении санитаров.

Об этом сообщили коменданту Ставки, который и распорядился о его препровождении в Петроград. В номере же гостиницы, куда он ушел после посещения моего управления, нашли несколько листов бумаги, исписанных параграфами «основных законов».

Однако этим дело не закончилось.

Не прошло и нескольких дней, как этот же офицер неожиданно явился утром ко мне на квартиру, когда я был в своем управлении, и заявил моей жене, что приехал, чтобы меня убить. Она не растерялась и, осторожно предупредив меня по телефону, сказала ему, что я вернусь домой лишь поздно вечером. Он не стал ждать и ушел.

Между тем контрразведывательное отделение Ставки, которое я уведомил о происшедшем, установило за ним наблюдение, и оказалось, что его сопровождает какой-то человек, приметы коего совпадали с приметами разыскиваемого контрразведкой немецкого шпиона. Сразу же возникло подозрение, что этот сомнительный субъект хочет использовать лишившегося рассудка офицера для каких-то своих целей. Он ожидал его на улице, пока тот был у меня в квартире, и после они оба направились к губернаторскому дому, где жил генерал Алексеев, но по дороге завернули в ресторан, где офицер начал буйствовать и произносить бессвязные речи. Когда потерявшие след агенты контрразведки нашли его в ресторане, сопровождавший его сомнительный тип уже бесследно исчез.

Этот случай показывает, до какой степени влияли на психику офицеров их преследования в начале революции, а также свидетельствует о том, что повсюду ослабело исполнение служебных обязанностей, раз психически больной мог дважды беспрепятственно убежать из больницы. Вот в каких тяжелых, подчас даже опасных, условиях протекала наша работа в Ставке. Что касается несчастного офицера, то впоследствии к нему вернулся рассудок и он стал совершенно здоров.

А вот еще один случай. 9 июля меня вызвал к прямому проводу адмирал М. И. Смирнов, бывший тогда начальником штаба Черноморского флота, для чрезвычайно важного и срочного разговора.

Аппараты Бодо, связывающие Ставку с фронтами и Петроградом, находились в могилевской почтово-телеграфной конторе. Разговор происходил следующим образом: собеседники, находившиеся у аппаратов на обоих концах прямого провода, диктовали разговор телеграфисту, который отстукивал его на ленте аппарата и, конечно, точно знал содержание разговора.

Смирнов сказал мне, что матросские комитеты вынесли постановление отнять у офицеров их личное оружие и потребовали от адмирала Колчака, чтобы он отдал свою золотую саблю, полученную им за храбрость в Порт-Артуре во время войны с Японией. Колчак этому решительно воспротивился и выступил с горячей патриотической речью, не достигнув, однако, цели. Так как матросы продолжали в грубой форме настаивать на своем, Смирнов, опасаясь гнева адмирала и возможных в связи с этим катастрофических последствий, посчитал единственным выходом из положения немедленный вызов Колчака в Ставку.

Керенский, от которого этот вызов зависел, находился в это время в Петрограде, и я сказал Смирнову, что сейчас же передам ему об этом, а сам перешел к рядом стоявшему аппарату Бодо прямого провода с Зимним дворцом в Петрограде, где жил Керенский и происходили заседания правительства.

Керенского в Зимнем дворце, однако, не оказалось, и никто не знал, куда он уехал. Между тем Смирнов вновь сообщил, что адмирал Колчак после вторичного требования матросов выбросил свою золотую саблю за борт, не желая отдавать ее, и что настроение матросов стало настолько угрожающим, что в любой момент может наступить катастрофа, а потому необходимо отозвать адмирала из Севастополя, не теряя ни минуты.

Тогда я решил, не ожидая ответа от Керенского, послать этот вызов за его подписью.

Тут у меня возникло сомнение, захочет ли телеграфист передать вызов, ведь он знал, что согласие на него от Керенского еще не получено, и поэтому мог счесть этот вызов «контрреволюционным» деянием с моей стороны. Раньше такой вопрос не мог бы и возникнуть — телеграфист не посмел бы не выполнить приказания начальника одного из управлений штаба. Но теперь приходилось считаться и с его «воззрениями», тем более что именно телеграфисты, фельдшера, приказчики и тому подобные полуинтеллигенты составляли главный контингент советов солдатских и рабочих депутатов и всевозможных исполнительных комитетов.

Однако все обошлось благополучно: вызов был передан, и матросская толпа убралась с флагманского корабля. А через несколько часов адмирал Колчак получил вызов в Петроград за подписью Временного правительства, куда он в тот же вечер и выехал, чтобы в Севастополь больше не возвращаться.

После его ухода с поста командующего флотом мы потеряли господство на Черном море, и неприятельские суда, которые за все время его командования ни разу здесь не появлялись, начали беспрепятственно действовать в акватории.