Конец сезона
Шрифт:
– Да никто не собрался! – громко хмыкнул он. – Как придурки вдвоем.
И шашлыков на три дня… – Привстав, плеснул в рюмку водки.
– Не пей, давай дождемся.
– Понятно. – Он сделал вид, что обиделся, стал переворачивать шашлыки.
Жена сидела насупленная и тоже словно обиженная; Сергеев чувствовал
– вот-вот не выдержит и спровоцирует ее на выяснение отношений.
Появился сын, спасительно выпалил:
– Там Дашка плачет!
И жена побежала в дом.
Стемнело совсем;
– А-а, – злился Сергеев, – вечно все хрен знает как.
Оставаясь один у мангала, он делал глоток водки, выкуривал сигарету.
Теперь самым правильным казалось лечь спать. Просто свернуться калачиком на кровати, накрыться одеялом. А завтра, со свежими силами, общаться, пить пиво, закусывать холодным мясом; он понимал, что ребята задерживались не по своей воле – из-за дел, на работе, стояли в пробке, – но это понимание пересиливала какая-то смешная, ненастоящая, но острая, до слез, обида. Такая обида прокалывала его давным-давно, в детстве.
В детстве было несколько раз: ему снилось, что его обижают родители, одноклассники, обижают откровенно, с удовольствием, и он просыпался оттого, что плачет. Полежав и поняв, что это было во сне, он все-таки полдня ходил надув щеки, с родителями не разговаривал, не играл с одноклассниками. И как-то приятно было сознавать, что он обижен, обижен всерьез, справедливо, хотя обиду ему нанесли в его собственном сне.
И сейчас, услышав шум подъезжающей к воротам машины, а потом и гудок: открывайте, дескать! – он пошел туда с единственной целью: показать, что обижен. Он представлял, как обиду заметят, начнут извиняться за опоздание, он же махнет рукой, вернется сюда, в темноту, к остывшим, испорченным шашлыкам…
Ворота были легкие, распахивались сами, достаточно было снять крюк.
Но то ли Сергеев разучился, то ли крюк приржавел к петле – никак не получалось. На помощь из машины вылез Володька. Не здороваясь, ударил ребром кулака по крюку, тот вылетел. Створки ворот распались… Сергеев отошел.
Володька работал актером в малоизвестном театре, каких десятки в
Москве. Пик Володькиной известности пришелся на тот год, когда отмечали двухсотлетие Пушкина. Тогда его рвали на части… Дело в том, что он был слегка похож на Пушкина – невысокий, некрасивый, сухощавый, толстогубый, к тому же кудрявый, хотя и уже полулысый.
Его сняли в “реставрации событий” нескольких юбилейных программ, приглашали участвовать в представлениях в роли Пушкина. Он гулял в цилиндре и с бакенбардами по Тверской, декламировал своим грубоватым, хрипловатым, но поэтическим, поставленным голосом
“Москва, как много в этом звуке!..” с трибуны на Пушкинской площади… Но юбилей закончился, и Володька вернулся в свои обычные театральные будни – играл перед полупустым залом зайчиков и стареющих юношей. Стал больше пить и чаще психовать. Что-то в нем те недели популярности сломали, другим он стал.
– Давай, Ник, помогай! – крикнул Володька, вытаскивая с заднего сиденья “опеля” пакеты; из-за руля медленно выбиралась полная, грузная Наталья.
Сергеев, кривя губы, принял пакет. Его обиды не замечали…
– Тише! Только тише! – встретила испуганно-радостным шипением
жена.– Дашка только уснула!
– Ну отнеси ее в ту комнату, – тоже шипением ответил Сергеев, не зная, что делать с шуршащим при каждом движении пакетом.
Жена подхватила дочку, ушла. Сергеев поставил пакет на стул; пакет тут же стал расползаться, вываливая бутылки, банки с маринованными огурцами, сыр, колбасу.
– Ч-черт! – Пришлось расставлять все это на столе.
– Ну, чего? – Как всегда, с хозяйским выдохом вошла Наталья, большая, некрасивая, немолодая женщина в зеленом спортивном костюме; она руководила полуподпольной фирмой по выдаче виз и потому привыкла чувствовать себя начальницей. – Да у вас готово все?!
– Давным-давно, – проворчал Сергеев. – Даже шашлык засохнуть успел.
– О, привет, дорогая! – вскричала Наталья, пошла навстречу жене
Сергеева, разведя руки; они традиционно поцеловались.
Заговорили о детях, спрашивали друг друга: а где остальные? Сергеев вышел на улицу.
Володька еще возился возле машины. Становилось всерьез, по предзимнему, прохладно; Сергеев вернулся к мангалу, налил себе водки, снял с шампура кусок мяса. Выпил и закусил… Да, одни приехали, теперь ждать остальных. По крайней мере скорей бы Андрюха хотя бы, и можно спокойно сесть…
Сергеев устроился на скамейке, застегнул куртку, поднял воротник.
Медленно достал пачку “Винстона”, медленно вытянул сигарету. Щелкнул зажигалкой, посмотрел на сине-желтый огонек и прикурил… Торчать в доме не хотелось – слушать женскую трескотню о всяких проблемах, каких-нибудь пустяках, что произошли за все те месяцы, пока не виделись… Нет, лучше здесь.
Мягко хлопнула дверца “опеля”, пискнула сигнализация. “Хм, а
Володька-то молодец”.
Уже два года Володька с Натальей явно были близки; может, до этого самого и не доходило, но к Андрюхе они всегда приезжали вдвоем, и в
Москве, говорят, их часто встречали вместе; Наталья всячески выказывала Володьке свою симпатию, а он не протестовал. Наоборот, снисходительно-небрежно вел себя с ней, как с влюбленной женщиной. И в то же время прислуживал… Вообще, правильно с его стороны -
Наталья тетка не бедная, за такой – как за стеной. Хотя… Сергеев представил ее лицо с дрябловатыми щеками и загнутыми книзу уголками губ, почти квадратную фигуру, жидковатые завитые волосы, и его передернуло. Нет, дурак будет Володька, если увязнет. Пусть и не красавец сам, но с такой жить… “Да ну! Что я? – опомнился, мотнул головой Сергеев. – Зачем я-то об этом думаю?” И он плеснул в центр еле заметного в темноте кружка рюмки граммов тридцать.
Перед тем как выпить, стянул с шампура еще кусок.
– Ох, молодца, Никит! Молодца-а! – с чувством, искренне восторгался
Володька.
– В смысле?
– Да как?! Такую деваху заделал. – Сел рядом. – Видишь, как всё у вас отлично… – И добавил, как по секрету: – Вся в тебя. Копия.
Сергеев выпрямился, поежился, сбрасывая с себя липкие нити дремы.
– Давай лучше выпьем.
– Давай! У тебя тут есть?
– Всё есть – и водка, и закуска… Шашлыки вон засохли все.
– Ты уже говорил. Ничего, с водкой потянет.