Конец января в Карфагене

В просвете между ларьком и телефонной будкой возникает собака, оставляя на поземке следы человеческих лап, она исчезает в зарослях лесопосадки, чернеющих по ту сторону трамвайного пути. В этом районе трамвай описывает круг, и рельсы уходят в одну сторону.

«Злюка-кусака может испугать и обидеть раненого» — проскрипело в памяти, кажется, из «Мурзилки». На Самойлова снова навалился бес-узурпатор детского уныния. Он ощутил себя мальчиком-невеличкой, заехавшим чорт знает куда. Даже неудобный капроновый ремешок «чемоданчика» сжимала не рука в перчатке, а ручонка в вонючей бесформенной варежке.

Всю дорогу сюда Самойлов был погружен в мечтания о сверкающих электрогитарах, о способности проникать в помещения, видимые им только на картинках, словно обвалилась лицевая стена с алоэ и столетником в горшочках, а за нею возник не обеденный стол рабочей семьи, а сцена с нарядными артистами. Время от времени вздрагивая, он обводил взглядом воротники и головные уборы пассажиров, потом снова уходил в мир беспорядочных химер, не готовых шагнуть за рамки его воображения и разогнать отвратительных ему «Бременских музыкантов». Стекла, покрытые морозным февральским узором, казались ему просто грязными; чем-то замазанные всякий раз, когда он открывал глаза, словно по обе стороны находится что-то безобразное, и смотреть в окно было неприлично — все равно, что подглядывать в общественную уборную.

Самойлов терпеливо придерживал коленями магнитофон. С досадой вспоминая, что по инструкции его нельзя включать минут сорок после переохлаждения — а ведь он ожидает от сегодняшнего визита так много, чем больше — тем лучше.

Лишь с недавних пор этот адрес начал притягивать каким-то непристойным магнетизмом. До сих пор у Самойлова было совсем немного желаний, возникновение которых он хотел бы подавить.

Пару раз он выслушивал от матери упреки, будто специально подбивает ее ходить с ним на фильмы «для взрослых». Потому что «это» его уже интересует, Самойлов стеснялся проситься куда-либо чересчур настойчиво. Но и добиваться своего окольными путями он тоже, напрягая волю и ум, умел.

Виновником первой вспышки родительского зловония стал английский фильм «Том Джонс». Такое название не могло не обмануть зрительскую массу, лишний раз показав, какие все-таки наивные у нас люди. Увидев на афишах имя уже выходящего из моды певца, народ поверил, что им предлагают посмотреть фильм-концерт. Самойлов пронюхал о премьере за две недели и все оставшиеся дни канючил: «Пойдем, пойдем…» Он упросил взять билеты как можно ближе к экрану, и они сели в третьем ряду — весь первый ряд заполнили молодые люди с микрофонами в руках (они пришли записывать!), оттуда исходил едкий запах одеколона, табака, нестиранных носков и чего-то еще — одновременно бесившего и расслабляющего.

Свет погас, и через десять минут всем стало ясно — петь никто не собирается, это очередной «Фанфан-Тюльпан» — шпаги, кувшины, оголенные груди… Первой в таком виде с экрана сверкнула юная Салли. Протянутые руки с микрофончиками тут же были втянуты под панцирь, словно черепашьи лапы.

Наверное, Самойлов был самым малолетним человеком в этом кинозале, но ему было совершенно наплевать на декольтированных «англичанок», так же как и на «француженок». Он был разочарован, и ждал, когда публика, гремя сидениями, повалит к выходам, ведь это не тот Том Джонс! Это даже не Дин Рид… Никто не спешил уходить. Самойлов ждал одного — эти люди чего-то совсем другого, ему совсем не нужного. В оцепенении, чувствуя, как болит в колене отсиженная нога, он выдержал обе серии, а по пути домой впервые в жизни серьезно задумался о самоубийстве.

До переезда сюда, в относительно новый район, эти люди проживали по другому адресу — в частном секторе, на Слободке, получая посылки с пластинками от дяди из Америки. Дядя существовал — русский эмигрант, архитектор, и диски Самойлову показывали (это были первые фирменные диски в его детских руках), настоящие американские, только слушать их было невозможно — сплошная классика, ненавистная Самойлову до такой степени, что он знать не желал, «как это прекрасно». Разумеется, он — не своим голосом, а пошептав на ухо мамаше — осведомился насчет «джаза» (так перевела его вопрос она), и ему рассказали, что дядя человек строгих правил, в ответ на такие заказы ответил сурово: музыку черномазых скотов слушают только дегенераты, и пригрозил разрывом отношений.

В качестве курьеза Самойлову показали изданный в Америке краснознаменный хор (лягушек в погонах, добавил он про себя) и какую-то «Всенощную» без обложки — ее удалили на границе, поскольку на картинке был религиозный сюжет. Дело было в позапрошлом году, незадолго до получения этим семейством благоустроенной квартиры в одной из пятиэтажек, откуда покойников выносят по узким лестницам. Ковыряться в классике Самойлову совсем не хотелось, и он поставил на этом адресе крест. Как оказалось, преждевременно.

«Дегенератом», слушающим «черномазых скотов», в этой семье был Серик — младший сын доцента Поздняка. По женской линии мать Полина со старшей дочерью Элеонорой — преподаватели музыки, а батя с сыном — технократы. Люди, с точки зрения жестокого Самойлова, совершенно бесполезные. Он не мог представить, что у Серика водится столь нужная ему музыка. Действительно — студент в берете и немодных очках, не заросший, а слушает и знает в десятки раз больше, чем те патлатые колхозники, что тянули «мыльницы» к экрану в первом ряду кинотеатра «Союз»!

С появлением магнитофона домашние забеспокоились, что ребенок начнет переписывать западный материал за деньги, обогащая разных «чмуров», и в кои веки раз проявили интерес к нуждам «ребенка», договорившись по телефону о сеансе бесплатной перезаписи у «Сержика».

В конечном итоге все (или почти все) оказалось так доступно, хоть отказывайся на полдороге — меняй маршрут, и снова в погоню — за ускользающим дефицитом: паюсной порнографией, стерео-открытками, газовыми зажигалками и трехцветными шариковыми ручками… Все организовать и умертвить — взрослые это умеют. По блату. Чтобы потом годами тебя этим попрекать. Самойлов с недоверием относился к бесплатным вещам. Он любил деньги и не понимал, как так можно?

Сейчас, входя в тесный подъезд (сталинские вдвое просторнее), он тоже не верил, что все получится, он не застесняется, сможет четко изложить свои пожелания, а с ним будут иметь дело как с волевым, вполне грамотным для своего возраста вундеркиндом, а не с капризным малюткой, которому хочется то щеночка, то попугайчиков…

«Дайте мне шанс!» — мысленно требовал Самойлов, одолевая короткие ступеньки, но не слышал в ответ хор одобрительных голосов за своей костлявой спиной.

«О! Да у вас теперь глазок! — воскликнула мать, пропуская вперед топтавшегося на пороге Самойлова. — Ну, где ты там застрял со своим чемоданом?»

Самойлову вдруг захотелось посмотреть в глазок оком обитателя квартиры, он еле сдержался и, быстро сняв шапку, пальто и ботинки, без приглашения направился, повинуясь интуиции, куда ему нужно.

Дверь, ведущая «куда нужно» была прикрыта. Не заперта изнутри, но и не распахнута. Самойлову показалось, что сделано это демонстративно. Забыв в коридорчике магнитофон, он без спроса уселся на диван, словно перед кабинетом врача, и стал разглядывать брусничные шерстяные носки у себя на ногах. В кухне одна тётка предлагала другой просушить рукавички.